– Ну, Колян, ты даешь, мать твою! – прошептал он, восхищаясь своим сменщиком. Тот изобрел простейший способ облегчить себе жизнь. Он попросту игнорировал «свинку» в течение всего дежурства. Рыбкин готов был поставить свой месячный заработок на то, что пациентку из двенадцатой палаты никто не кормил и перорально по крайней мере трое суток…
Значит, у него сегодня будет меньше работы. Гораздо меньше.
Но Колян все-таки придурок. Это делается немного не так.
Рыбкин взял две ампулы, положил их в карман халата и вышел в коридор. Здесь он подмигнул Соне, уставившейся на него из-за стекла, будто аквариумная рыбка «телескоп пестрый», и, весело насвистывая мелодию песни под названием «Я дам тебе все, что ты хочешь», открыл дверь двенадцатой палаты.
* * *
Его встретили устоявшиеся запахи мочи и пота, заглушить которые был не в силах даже дезинфектор. Рыбкин не стал включать свет (выключатель находился на панели центрального поста). Тусклого луча, падавшего из коридора, оказалось вполне достаточно. В конце концов, он НЕ СОБИРАЛСЯ делать укол. Славик подошел к «свинке» и похлопал ее по бритой голове, на которой только начали отрастать волосы. И не волосы даже, а пух – настолько мягкими они были…
В этот момент что-то хлюпнуло у него под ногами. Он посмотрел вниз – на носки своих идеально белых туфель. Они уже не были ИДЕАЛЬНО белыми. На правом расползалось желто-коричневое пятно.
– Это что такое? – тупо спросил Рыбкин у сидящего перед ним манекена (за годы работы санитаром он привык задавать риторические вопросы). – Я спрашиваю, что это такое, твою мать?!.
Славик был ошеломлен. Подобное случалось десятки, если не сотни раз, но сегодня он нервничал, как никогда в жизни. Он был, что называется, на взводе. Спусти курок – и ба-бах!
Пока бабахнуло тихо. Рыбкин всего лишь ударил «свинку» по щеке.
Ее голова дернулась и свесилась набок, безучастные глаза уставились в пол.
Рот приоткрылся – между зубами стал виден абсолютно СУХОЙ язык.
Рыбкин не осознал, что это означает. Злоба зашкалила. В мозгу стучали противные молоточки. Ему хотелось задушить эту тварь, увидеть, как ее глазные яблоки выползают наружу…
Он медленно поднял правую ногу и вытер подошву об упругое покрытие стены. Потом попытался унять дрожь в руках и возбужденное дыхание. Гринберг редко заглядывала в палаты. («Блядские чистоплюи!» – подумал Славик обо ВСЕХ, кто не был санитаром.) Это давало ему отсрочку.
Он вышел в коридор и аккуратно закрыл дверь палаты. Мускулы его лица были сведены судорогой – на нем застыла пугающая улыбка. Но пугаться было некому. Соня сидела за перегородкой из небьющегося стекла, склонившись над спицами.
По пути в сортир Рыбкин почувствовал боль в пальцах. Оказалось, что он незаметно для себя раздавил ими одну из ампул. На халате образовалось влажное пятно. «Похоже, кое-кто сегодня описался», – сказал подленький внутренний голос, интонации которого, несомненно, принадлежали Соне Гринберг. Рыбкин ощутил, как дергается левое веко. Он поднес ко рту окровавленные пальцы и начал их посасывать…
Затем он постоял в сортире, прислушиваясь к успокаивающему журчанию воды. Бросил в сливное отверстие унитаза остатки ампулы, целую ампулу и нераспечатанную упаковку со шприцем. Правда, во всем этом было мало смысла. Его никто не контролировал.
Он спустил воду. Постоял еще немного. Сплюнул. Слюна была вязкой и тянулась, тянулась изо рта, будто стеклянная нить. Или леска, привязанная к проглоченному крючку. Рыбкину показалось, что кто-то вот-вот начнет вытаскивать наружу его внутренности…
Он выпрямился. Голова раскалывалась от внезапно нахлынувшей боли.
Что-то было не так. Плохая работа. Плохие запахи. Плохие люди. Они плохо с ним обращались.
Настолько плохо, что впору было разрыдаться.
* * *
В пять часов семь минут утра Соня обнаружила Рыбкина спящим на топчане в мужской раздевалке. Почему бы нет? – она и сама вздремнула с полуночи до четырех. Славик проснулся от одного лишь ее присутствия. Сел. Его тут же бросило в пот.
– Пойди посмотри на Бобо, – приказала Гринберг. – Что-то он дергается. Перевяжи его на всякий случай.
