Сегодня этот графоман сидел на полу рядом с кроватью и втолковывал что-то «сыну». Рыбкин расценил это как вопиющее нарушение режима. Он даже ощутил праведное негодование. Наконец-то. Хоть какое-то развлечение.
Когда санитар открыл дверь и вошел, «неликвид» уже успел забраться на краешек кровати – чтобы осталось место для сына. Если он и пытался притворяться спящим, то очень неумело. Рыбкин сбросил его на пол одной рукой. У Славика зарябило в глазах от того, что он увидел.
– Не будите его! – завизжал «неликвид». – Он только что заснул!
Брезгливо поморщившись, Рыбкин взял простыню двумя пальцами и потянул вверх.
В него врезалось щуплое тело и тут же с воплем отскочило в сторону, точно резиновый мяч.
– Ой, не могу! Не могу! – запричитал псих. – Дай мне его!
Он схватил с кровати воображаемого ребенка, сложил руки перед грудью и побежал с добычей в угол.
Рыбкин безразлично улыбался. Он расправил простыню и поднес ее к свету, падавшему из коридора. Она была покрыта кровавыми каракулями, выведенными пальцем. Судя по тому, что слова наползали друг на друга, а строчки шли вкривь и вкось, «неликвид» писал в почти полной темноте. Днем он бывал более аккуратен. И все же от скуки Рыбкин прочел все.
– Ах ты, козел… – произнес Славик, закончив приобщаться к маниакально-депрессивной поэзии.
«Неликвид» сидел под стеной и укачивал пустоту. Санитар не стал его бить. Вначале. Он всего лишь пинками «подбросил» пациента поближе к свету и осмотрел его руки. Ранки на пальцах уже затягивались. Тем лучше. Рыбкин ограничился конфискацией испачканной простыни и «уложил» «неликвида» спать.
После колыбельной, которую спела резиновая дубинка, тому уже было не до «сыночка».
Славик заглянул в двенадцатую. Колян усадил «свинку» в позу лотоса. Это была привычная и уже изрядно поднадоевшая хохма, имевшая, впрочем, определенный смысл – после непроизвольного мочеиспускания запачканными оказывались только бедра пациентки…
В глазок Рыбкин видел ее слегка оплывший профиль, абсолютно неподвижный на фоне серой обивки. Жалкое создание! Оно вызывало у санитара еще большее презрение оттого, что до него было не достучаться. Его нельзя было даже уязвить или сделать ему больно. Оно обитало в незримой башне из слоновой кости, отбрасывая лишь тень в мир реальности и животных страстей. «Хренова водоросль!» – подумал Рыбкин раздраженно и отправился в процедурный кабинет.
Здесь он пошатался среди зачехленного барахла. Горела одна лампа дневного света из шести. Голубой кафель казался в полумраке грязно-серым. Когда-то тут работали двенадцать человек, и скучать не приходилось даже ночью…
Внезапно Рыбкин почувствовал себя крайне неуютно. Он затравленно оглянулся. Клаустрофобия? Без сомнения. Однако было еще что-то – смутное ощущение угрозы, исходящей от… электроконвульсатора. Аппарат для электросудорожной терапии, похоже, был не прочь разогреться…
Проклятие! Славик облизал губы. Хорошо хоть спирт еще остался. Он приготовил себе сорокаградусную смесь в стерильной пробирке для забора крови… Выпил. Слегка отпустило. Беспричинная тревога улетучилась. Но пустота вползала в голову через ноздри, рот, глаза, уши и проделывала все новые и новые дыры в веществе мозга, превращая его в пористую губку, лишенную объема. Эта губка впитывала информацию, однако в ней не рождалось никаких мыслей…
Каждый звук гулко отдавался в коридоре. Славик даже слышал, как Соня шумно сопит над клубком шерсти. Вот звякнули спицы – она отложила их в сторону. Листает журнал дежурства…
– Покогми «свинку»! – заорала Гринберг так, что Рыбкин поморщился. Зато человеческий голос вернул его к действительности. Он бросил взгляд на свои великолепные часы.
Все правильно. 22.30. Ох уж эта еврейская щепетильность! «Ты ждешь еще меня, прелестный друг?..»
– Да знаю! – огрызнулся Славик и достал из шкафа одноразовый шприц. Потом открыл сейф, извлек картонную коробку и машинально пересчитал ампулы с глюкозой. Возникло некоторое несоответствие между тем, что он видел, и тем, что ожидал увидеть. Он не сразу понял, что это несоответствие означает. А когда понял, то захихикал – но тихонько, чтобы Гринберг не услышала.
