Подтянутого, щеголеватого, почтительно склоняющего в поклоне аккуратно подстриженную голову, от которой чисто пахло дорогим одеколоном, и смотрящего на нее, на Соню, с такой нежностью, что глаза у нее - она чувствовала это - начинают безудержно сиять, и ничего она с этим сиянием поделать не может. Она вздрагивала, приметив на улице похожую фигуру; у нее все обмирало внутри, когда она открывала почтовый ящик - от надежды, что найдет подписанный жестковатым мужским почерком конверт, каким он ей записал в альбом чудесные пушкинские строки: "...И божество, и вдохновенье!.." Она просыпалась по ночам от любого случайного стука, шороха, с заколотившимся сердцем прислушиваясь к чьим-то поздним шагам во дворе: не он ли, не он ли?.. Ей было неважно, кем и каким он придет: победителем или побежденным, виноватым или правым, открыто или тайком, все эти второстепенные категории могли иметь отношение к поручику Гладышеву, но не к ее Вике. Он мог быть виноватым перед кем угодно - хоть перед всем миром! - она все равно уткнулась бы лицом в его колючую шинель и заплакала от счастья! Она бы пошла за ним в тюрьму, на каторгу, во глубину сибирских руд. О, она бы отстояла его, закрыла собой, она бы - как та, древняя, бесстрашно остановившая грозного владыку - написала бы Ленину или Калинину, и они бы помогли! Ведь бывают же чудеса: Соне однажды показали такого прощенного полковника-беляка: сизо-багровый, с прокуренными желтыми усами, он шел по центральной улице Загорова с пайковой селедкой под мышкой - ржавые хвосты ее торчали из свертка по-молодецки зорко всматриваясь в новую непривычную жизнь.
Разных чудес в те далекие, ни на что не похожие годы действительно происходило множество, но того, которое нужно было Соне, так и не случилось. И чем меньше оставалось на него надежд, тем упорней она верила, тем тщательней прикрывала броней свое сердце - посторонним стучаться в него было бесполезно. А стучались - часто, настойчиво. Стучались на улицах - оглядывались, нагоняя и заговаривая. Стучались через почту - вызнав адрес и закидывая письменными признаниями. Стучались, наконец, и не один раз, самым официальным образом - делая предложения. Самый терпеливый претендент на ее руку - свой же, воспитатель детдома, - после пятилетних домогательств запил и куда-то завербовался. Почему она, Соня, оказалась однолюбкой, она не знала. Может быть потому, что у нее была еще музыка. Виталий Гладышев, кстати, очень любил Шопена.
С прошлым Соню и ее безответно преданную Тасю, Таисью Дмитриевну, связывала одна лишь тропка - на кладбище, куда Сопя ходила проведывать своих родителей, а Тася - прежних благодетелей. Отца - шумного, хмельного, вальяжного - Соня сторонилась; мать - тихую простую женщину, напуганную, оглушенную трескомблеском, с которыми в последние предреволюционные годы катилась жизнь в маркеловском доме, - любила. Отцу она была благодарна за то, что он - пускай по той же вальяжности, по прихоти - выписал для нее беккеровский инструмент и тем открыл перед ней огромный, неизъяснимо прекрасный мир; матери была благодарна - за все. Такое раздельное отношение к родителям неосознанно сохранилось и после их смерти. Сметать сухие палые листья - осенью и откидывать снег - зимой Соня всегда начинала с могилы матери, потом переходила к могиле отцовской, - похоронены Маркеловы были рядом, в одной ограде. Таисия Дмитриевна, наоборот, - и Соня, вероятно, поэтому и замечала, - чаще всего и так же, возможно, машинально, останавливалась у могилы Маркелова, хотя дальней родственницей приходилась хозяйке, Маркеловой. В девочках, от прислуги, Соня слышала, что отец снасильничал над пятнадцатилетней приживалкой и потом долго навещал ее в боковушке. Так ли это было, Соня не знала, не хотела знать и никогда не узнала.
Хотя здесь, на кладбище, невольно вспоминала об этих слухах, украдкой наблюдая, как Тася, молчаливая, худая, с тонким пергаментным лицом, молча и отрешенно стоит у последнего изголовья - своего благодетеля, мучителя ли?
Что-то все-таки ее мучало, глодало: всего на десять лет старше Софьи Маркеловны, Таисия Дмитриевна частенько похварывала, усыхала - как усыхает, сморщившись, ненароком сшибленный и неподобранный гриб. Каждый раз, ослушиваясь и потом длинно, бестолково по этому поводу объясняясь, Софья Маркеловна приводила врачей, те ничего серьезного не находили у нее. Осенью тридцать первого года, тихонько поплакав и успокоившись, Таисия Дмитриевна скончалась. Местечко ей - после подношений церковному сторожу нашлось рядом с бывшими хозяевами...
