Есть женщины, поверяющие свои душевные тайны, от самых пустяковых до самых сокровенных, чуть не первому встречному, и они, наверно, даже счастливы: ничего у них на языке не держится, но зато ничто их и не гнетет. Софья Маркеловна относилась к другой категории:
открытая, общительная, гостеприимная, только в одном - в подобном случае - она оставалась по-девичьи застенчивой и предельно замкнутой; дожив до глубокой старости, она, как и прежде, неизменно считала, что есть вещи, которые не дано трогать посторонним. О своей юности, о своем Вике она рассказала лишь однажды - Сергею Николаевичу Орлову. Да и то потому, что он сам, по-дружески просто спросил о портрете, - ему нужно было говорить или все, или ничего. А еще, наверно, рассказала потому, что в жизни каждого наступает пора, момент, когда самое больное перестает болеть и становится, непонятно отчего, - только воспоминанием.
В конце тысяча девятьсот пятьдесят третьего года коллектив детдома отметил шестидесятилетие Софьи Маркеловны и торжественно проводил ее на пенсию. Два дня подряд она никуда не выходила из своей боковушки перекладывала, переставляла подарки, перечитывала Почетные грамоты, тихонько всплакнула, чего никогда прежде себе не разрешала. И все это - в подсознательной попытке заполнить образовавшуюся пустоту: своему детдому, детям она отдала не только тридцать пять лет жизни, но и что-то еще, более существенное. Вечером, догадавшись, как ей тут, с непривычки, солоно, одиноко, пришел Сергей Николаевич. С мороза красный, студеный, он, снимая в прихожей меховую шапку, пальто, весело выговаривал:
- Это вы чего ж носа не кажете? Закрылись тут, понимаете! Разнежились, да?
Софья Маркеловна от удовольствия рассмеялась, вспорхнула, как молоденькая, захлопотала с чаем; когда она внесла поднос с чашками, Орлов, стоя, разглядывал портрет на стене, живо оглянулся.
- Софья Маркеловна, кто ж это такой - старорежимный товарищ? Брат?
- Жених, - порозовев, ответила она, тут же расставив все точки над и, который так и не стал мужем.
За чаем - удивляясь, что воспоминания не доставляют ей былой боли, - с пятого на десятое поведала о своей купеческой юности, о Виталии, вплоть до того, как искала его среди убитых бандитов. Сергей Николаевич слушал, то потирая рукой высокие залысины, то коротко дотрагиваясь до открытой косовороткой шеи, стянутой вишневой ниткой шрама; под конец поинтересовался:
- Он тоже наш - загоровский?
- Нет, из-под Тулы... Мать у него - сельская учительница была. Собиралась к ней сразу после свадьбы... - Софья Маркеловна помедлила, досказала: - Писала я ей.
И до войны. И сразу после войны - никто не ответил.
- А вы возьмите и съездите туда, - неожиданно посоветовал Орлов.
- Зачем? - поразилась Софья Маркеловна.
Он промолчал, ответив одними спокойными проницательными глазами, и Софья Маркеловна поняла зачем, поняла, вдруг заволновавшись, вдруг почувствовав, как ей действительно хочется съездить в деревню под Тулой.
Просто так, безо всякой внятной цели, по извечному позыву пожилых людей побывать, напоследок, там, куда тянет, с чем-то попрощаться, замкнуть в душе какой-то последний круг.
- Какой уж я ездок, голубчик, - с сожалением вздохнула Софья Маркеловна, недоговорив, что и годы уже не те, и, главное, ехать-то особо не на что...
Неделю спустя Орлов вручил ей выписку из приказа по облоно и деньги, которыми она была премирована по этому приказу за многолетнюю безупречную работу; как их удалось выколотить, он, конечно, говорить не стал, лишь посмеивался - радуясь, кажется, не меньше, если не больше засобиравшейся Софьи Маркеловны.
В Москве она, сама не ожидая от себя такой прыти, с утра до вечера проходила по улицам - до этого столицу она видела мельком, когда дважды ездила по профсоюзным путевкам на юг, в санаторий; переночевала у добрых людей, благополучно добралась электричкой до Тулы и уже в полдень, автобусом, была в незнакомом, заново отстроенном после войны большом селе, - то, что, сидя в Загорове, представлялось дальней далью, по нынешним временам оказалось чуть ли не рядышком.
