Узнал он рано подневольный труд,
Все прелести побоев, голодовок
И пьяных мастеров тяжелый суд,
Все выгоды таких командировок,
Когда тебя с письмом любовным шлют
Или дают пустую флягу в руки -
Все испытал он, он прошел все муки.
Контуженный на бойне мировой,
Изведавший позор и угнетенье,
Он избран в комитет был полковой
Во дни Октябрьского возмущенья.
С большевиками телом и душой,
Он Зимний брал, он получал раненья
На Финском фронте -- и с тех пор с одним
Мой путь был неразрывно связан с ним.
Он всюду был, где только в нем нуждались,
Ему не свойствен аристократизм.
Мы часто в те районы посылались,
Где неискоренен был бандитизм.
На жизнь его нередко покушались.
В нем есть неистощимый альтруизм -
Он раздает всегда что только можно,
Его купить деньгами невозможно.
Он бескорыстен, нечестолюбив,
Он говорил мне: "Есть шинель, и будет".
Где жил он -- там мой кооператив -
Тринадцать метров с половиной будет -
А нас там трое, то есть есть мотив
Для улучшенья -- он иначе судит.
Велосипед да вечное перо,
По описи, -- вот все его добро.
Два года он провел в Монгольском Гоби -
Рис, мясо да соленая вода,
И превратился в некое подобье
Ходячего скелета, и тогда
Просил внимания к своей особе.
Из центра отвечали: Не беда,
Что там у Вас? Поносик или рвотка?
Максимов, Вы -- казанская сиротка.
А у Максимова была цинга,
Опухли десны и шатались зубы,
Заныла простреленная нога
И стали боли в животе сугубы.
Монголы замечали: "Плох дарга!
На родина! В большой аймак ему бы!"
Но уланбаторское Сов-ино
Решило иначе лечить его
И переслало... ампулу стрихнина!
И где бы был Максимов мой сейчас,
Когда б от поглощенья "витамина"
Его сам "отравитель" не упас,
Раскрывшийся Максимову с повинной, -
Он переводчиком служил у нас.
Вот редкостное отношенье к кадрам!
Чтоб избежать других наверняка драм,
Максимов запросился от всего,
Минуя Сов-ино, туда, где мило.
Он попросту просил спасти его.
Меня письмо порядком удивило -
Он и не жаловался до того.
Но он не ныл, отнюдь, а ясно было,
Что человека допекла беда.
И, что могла, я сделала тогда.
Командировка не была удачной:
В Москве в Ино он так и не попал,
Не мог понять он в форме однозначной,
В какую переделку все влипал.
И снова выехал он, незадачный,
Туда, где перед тем чуть не пропал, -
В Монголию, край столь к нему суровый.
Страна все та же, но аймак был новый.
Его старались обойти во всем -
Во-первых, переводчика лишали,
На совещанья, бывшие при нем,
Ни разу, во-вторых, не приглашали.
Его старались обойти хоть в чем,
В работе и признании мешали.
И так третировал его отдел,
Что осенью Максимов заболел.
Врач констатировал отечность легких,
Заныла вскоре плечевая кость,
Стал руку поднимать труд не из легких,
Явилась слабость сердца, частый гость,
А с грудью что творилось -- что ни вздох -- кых!
Давленье невозможно поднялось.
Что делать, как помочь его здоровью?
К тому ж, он вскоре начал харкать кровью.
Он запросился в центр на рентген,
Ему, понятно, что не разрешили.
Он уланбаторцами был забвен,
Они высокомерием грешили,
Хоть заезжали часто в наш домен,
Поскольку все пути тут проходили
И ночевали в аймаке у нас,
Но, съехав, забывали нас тотчас.
Спустя полгода прибыл переводчик,
Он плоховато русский понимал,
Монгольского же знал всего кусочек,
Он жаловался часто, что был мал
Курс языков у них -- еще б годочек,
А письменность он так перелыгал,
Что часто из монгол к нам кто подходит
И говорит -- не так мол переводит.
Сам за собою сознавал он грех.
Нет-нет и на вопрос в беседе штатской,
Какой язык он знает лучше всех,
Он живо отвечал: Моя -- бурятской! -
Он был рассеян, словно майский снег,
И часто в невнимательности адской
Такого наворотит, что весьма
Казался нам лишившимся ума.
Максимов на виду был в Цецерлике,
И уважали все вокруг -- его,
И только в Центре злобные языки
Опять не признавали ничего
И собирали против нас улики,
Ему грозил арест -- и от всего,
Измученный душой, разбитый телом,
Понятно, что на родину хотел он.
Он знал, что Партия оценит труд,
Что будут зачтены ему условья,
В которых он трудился, как верблюд,
Что сможет он восстановить здоровье.
