Мэйсон откинула с лица огненно-рыжие волосы. На ней не было ничего, кроме странных бинтов и плетеных шарфов, перетягивавших крест-накрест ее груди, от чего они стали похожи на выпуклые, побелевшие квадраты. Бинты туго опоясывали ее болезненно худое тело с выпиравшими ребрами. На животе к бинтам было приколото множество металлических жетонов, пучки темных волос и что-то вроде сушеных грибов, хотя это могло быть что угодно – как трюфели, так и человеческие уши. Между тощих белых бедер был продет скрученный шарф, сзади глубоко впившийся между худых ягодиц, а спереди разделявший волосы на лобке на два языка пламени.
Она еще раз ударила Пикеринга босой ногой, потом повернулась ко мне, когда я пытался пробраться с девочкой на руках к двери. Ее всю перекосило от злобы. Она в бешенстве уставилась на меня, рот изогнулся дугой вниз от дикой ярости.
– Ты не знаешь, с чем играешь, дружок, – прошипела она, плюясь слюной. – Ты играешь со временем, страхом и собственной жизнью.
Девочка у меня на руках принялась извиваться и хныкать. Она явно не понимала, что я пытаюсь спасти ее. Для нее я был лишь еще одним крикливым шумным взрослым, который тянет ее из одного места в другое. На миг мне показалось, что она хочет вырваться, и я закричал:
– Не надо!
Но тут Пикеринг принялся яростно колотить Кезию, ослепленный, но распираемый праведным гневом.
– Ведьма! – кричал он. – Я знаю, что ты такое! Ты – ведьма! Невеста Сатаны!
– Глупец! – крикнула она в ответ. – Думаешь, такие, как ты, дают имена таким, как я? Большой палец дьявола тебе, толстозадый отче!
С проворством горностая Бурый Дженкин нырнул за диван и пополз по ковру. Он схватил Пикеринга за полу рубахи своими когтистыми лапами и с шумом разорвал ткань, обнажив округлый белый живот и безволосую грудь священника.
– О Боже, защити меня! – воскликнул викарий.
– Dieu-dieu sauve-moi![45] – передразнил его Бурый Дженкин.
– Оставь его! – выкрикнул я высоким от напряжения голосом.
Но Бурый Дженкин, в непристойном порыве, рывком расстегнул пояс черных брюк викария. Затем, без колебаний, размахнулся и вонзил все пять когтей глубоко в толстую складку внизу его живота. Я увидел, как они погружаются в плоть аж до узких серых кончиков пальцев.
– Нет! – закричал Деннис. – О, Боже, нет!
Он попытался выдернуть из себя лапу Бурого Дженкина, но тот яростно взмахнул ею в воздухе крест-накрест, разрезав Пикерингу щеку и грудь и вскрыв артерию на левом запястье. Кровь брызнула во все стороны – настоящий кровавый ливень – на ковер, диван и даже на окна. Я почувствовал теплые брызги у себя на лице, словно первые капли летней грозы.
– Blut und Tranen![46] – проскрипел Бурый Дженкин. – Je sais que my Redeemer liveth![47]
– Большой палец дьявола! – победоносно воскликнула Кезия Мэйсон. – Грядет много крови!
Бурый Дженкин поднялся на полусогнутых. Упершись одной когтистой лапой Пикерингу в плечо, другой он потянул вверх, вскрывая живот викария пятью параллельными разрезами.
Деннис закричал, мотая головой из стороны в сторону от невыносимой боли. Бурый Дженкин шипел и хихикал:
– Was ist los, Pfarrer? Pourquoi-pourquoi crie-toi?[48]
Взмахнув своей окровавленной лапой, он выдернул содержимое живота Пикеринга на ковер. Оно резко вывалилось скользкой кучей. Горячие желтоватые внутренности. Кроваво-красный желудок продолжал сокращаться и подергиваться. Багровая печень, и целая куча дымящихся студенистых органов, которых я не смог распознать. Хуже всего был сильный запах крови и человеческих кишок. Горло у меня сжалось, и я с трудом подавил мощный рвотный позыв. Девочка у меня на руках внезапно прильнула ко мне.
Пикеринг затих. Он опустил руку и стал ощупывать свой живот, не понимая, что с ним случилось. Поднял свои кишки – тяжелую, влажную груду. Этот тошнотворный момент напомнил мне об африканских знахарях, которые предсказывают будущее по внутренностям человеческих жертв. Пикеринг, должно быть, осознал свое будущее с пугающей ясностью. На самом деле, он был уже мертв. Запрокинув голову назад, издал рев отчаяния и страха. Никогда раньше я не слышал ничего подобного.
