На Алексея Петровича напала странная апатия: ничего не хотелось: ни есть, ни идти куда-то, ни разговаривать. Он застегнул полушубок на все крючки, завязал уши своей шапки под подбородком, поднял воротник, после чего забрался под брезент поближе к спящей радистке. Ему чудилось, что он в Крыму, нырнул в теплую воду, и нырнул давно, однако никаких неудобств от этого не испытывает. Более того, он дышит под водой и движется легко, как рыба, и вместе с рыбами, потому что произошло с ним некое удивительное превращение, но оно не вызывает ужаса, наоборот, ему тепло и приятно, а звуки, доносящиеся сверху, где в ряби волн сияет солнце, его никак не касаются.
Он очнулся, точно вынырнул из глубины: его трясли за плечо и что-то кричали.
— Да проснитесь же вы наконец! — кричал ему в лицо девичий голос. А вместе с этим голосом в уши ворвались частые выстрелы, автоматная и пулеметная трескотня.
— Что случилось? — спросил он.
— Немцы прорвались! — вскрикнул девичий голос, и Алексей Петрович узнал в нем голос радистки.
В палатке было темно, но чувствовалось по шорохам, что в ней кроме них двоих есть еще люди. Алексей Петрович встал на колени, нащупал свою сумку, наткнулся на автомат, вспомнил: Евстафьев говорил о том, что немцы постараются рассечь окруженный корпус и уничтожить его до подхода помощи извне.
— А были какие-нибудь распоряжения? — спросил он, и ему ответил хриплый голос военфельдшера Устименко:
— Велено сбираться на поляне, товарищ интендант. У вас, прошу прощения, фонарика случаем нема? А то ничого не бачу у такой темнотище.
— Фонарик случаем ма, — ответил Алексей Петрович, достал фонарик, включил.
Желтоватый луч вырвал из тьмы копошащиеся в разных углах фигурки, — все, как и Задонов, на коленях.
— А на какой поляне, не сказали? — спросил он у фельдшера.
— А бис их знает, товарищ интендант. Здается мени, что на той, где була сторожка.
Алексей Петрович сторожки не помнил. Он встал и вышел из палатки, и его тотчас же охватила сумеречная тьма, какая бывает в безлунную ночь, пронизываемая трескотней близкого боя. Темнели палатки, молча вокруг них суетились какие-то люди. Там и сям среди деревьев вспыхивали короткие вспышки разрывов и раздавался сухой треск. Иногда по-воробьиному чвиркали пули.
— Все, у кого имеется оружие, ко мне! — раздалась в отдалении команда, и Алексей Петрович узнал зычный голос полкового комиссара Евстафьева. И пошел на этот голос.
Собралось человек двадцать.
— Построиться в две шеренги! — приказал комиссар. И когда собравшиеся, потолкавшись, замерли неровными рядами, продолжил: — Слушай приказ. Нам надо прикрыть эвакуацию раненых. Для этого выдвигаемся к просеке. Тут рядом, шагов сто пятьдесят. За мной!
Алексей Петрович лег за поваленную сосну. Оглядевшись, стал руками зарываться в снег. Дорылся почти до земли, и оказалось, что ствол дерева лежит выше его головы более чем на метр, и если придется стрелять, то надо будет вставать на колени.
Чуть правее за этой же валежиной зарывались в снег еще двое. Похоже, с пулеметом. Другие устраивались за стволами деревьев.
Проваливаясь почти по пояс, вдоль линии обороны двигался Евстафьев. Наклонялся, что-то говорил. Вот остановился возле тех двоих, с пулеметом, и до Алексея Петровича донеслось:
— И куда вы будете стрелять? Что вы видите? Одни деревья! А ну выдвигайтесь поближе к просеке!
Остановился над Задоновым.
— Ну а вы что? Воевать пришли или прятаться? Вы бы еще под ствол залезли!
— Так пока не стреляют, — возразил Алексей Петрович. — А начнут стрелять, я поднимусь.
— А-а, это вы, товарищ Задонов! Вам бы остаться с раненным. Не ваше это дело — воевать. А впрочем, положение у нас такое, что не знаешь, где пан, а где пропал. Ладно, оставайтесь. Только не геройствуйте.
— Ну что вы, товарищ комиссар! Какой из меня герой…
— Все равно: плохая позиция! Сдвиньтесь вон к тому пенечку. Оттуда и обзор шире, и защищает он получше этой валежины. — Огляделся, спросил: — А кто у вас справа?
— Не знаю. Похоже, никого.
— Что ж, следите, чтобы не обошли. Огонь — только короткими очередями. Отход — по команде. Ну, не пуха!
