«Находясь теперь здесь в Москве, — писал Монс к сестре и зятю своему Балку 14 марта 1711 года, — с прискорбием извещаю вас, что любезный старший брат наш скончался; смерть его тем для меня чувствительнее, что я почти одновременно лишился обоих братьев». На одном из них осталось 15 р. долгу, и средства Виллима Ивановича были так плохи, что он должен был уступить за эти деньги лошадь покойника.
Таким образом, Монс начинал почти так, как начинала большая часть его единоземцев: бездомные, жалкие бедняки, они ждали какого-нибудь случая, «фавора», чтобы обогатиться, и ловкостью, вкрадчивостью умели иногда добиться этого случая.
При Петре, в особенности непосредственно при нём, служить было нелегко: государь требовал самой строгой исполнительности во всём; без его позволения никто из ближних служащих не смел отлучаться от него ни днём, ни ночью. Днём действительно и невозможно было урваться ни одному денщику, но по ночам они, как рассказывает один из денщиков, таскались часто по шинкам и своим приятельницам; «его величество, — повествует Нартов, — сведав о таком распутстве, велел для каждого денщика (т. е. для своих флигель-адъютантов) сделать шкап с постелью, чтоб в ночное время их там запирать и тем укротить их буйство и гулянье». Однажды в самую полночь государю понадобилось послать одного из флигель-адъютантов, бережно запертых по шкапам. Государь идёт с фонарём наверх, отпирает ключом шкап за шкапом и не находит в них ни одного флигель-адъютанта.
— Мои денщики летают сквозь замки, но я крылья обстригу им завтра дубиной!
Стрижки, однако, не было; государь встал в хорошем расположении духа, увидел флигель-адъютантов на местах, стоящих в трепетном ожидании «нещадного побиения», и это смягчило Петра.
— Смотрите ж, — сказал он между прочим, — впредь со двора уходить без приказа моего никто не дерзнёт, иначе преступника отворочаю так дубиной, что забудет по ночам гулять и забывать свою должность!..
С Монсом же, как кажется, «отворачиваний дубиной» не случалось.
Он старательно выполнял свою должность, а она охватывала самые разнородные поручения. Так, между прочим, доводилось ему ведать царскими лошадьми, провожать подводы с закупленным за границей для Петра венгерским вином; Монс должен был прикупать новое, всячески беречь драгоценный напиток и проч. Такого рода поручения показывали некоторую доверенность к Монсу, который между тем сколачивал себе фортуну разными средствами; так, в 1712 году, в бытность свою в Митаве, генерал-адъютант приобрёл благосклонное внимание вдовствующей герцогини курляндской Анны Ивановны, обзавёлся деньгами и совершенно довольный шутливо писал к одному из приятелей в Немецкую слободу: «Рекомендую себя девице Труткем и ожидаю тебя с ней сюда; я уже приготовил карету и шестерик лошадей; ей будет здесь на чём кататься...»
И при дворе государя он уже получал некоторое значение. Так, в 1713 году заботливая сестрица Матрёна писала к нему: «Прошу вас, пожалуйста, сделайте, чтоб сын мой Пётр (Балк) у царя доброю оказиею был; понеже лучше, чтоб он у вас был; я надеюсь, что он вскоре у вас будет, понеже муж мой пошлёт его с делами в С.-Петербург».
Матрёна Ивановна просила не об одном сыне; волею Петра заброшенная с стариком-мужем в крепость Эльбинг, на самый театр войны, она беспокоилась среди опасностей войны и сильно тосковала вдали от столичного общества, к которому всегда чувствовала влечение. Только осенью 1711 года Матрёна Ивановна на несколько времени оживилась: в это время в Эльбинг приехала царица Катерина Алексеевна; «отпустил я жену свою в Эльбинг, к вам, — писал государь Фёдору Балку, — и что ей понадобится денег на покупку какой мелочи, дайте из собранных у вас денег».
В бытность здесь государыни Матрёна Ивановна успела заискать её расположение и даже дружбу до такой степени, что сам царь Пётр находил нужным, быть может, в угоду жене, оказывать эльбингской комендантше особое внимание: «Отпиши ко мне, — спрашивал Пётр Катерину 14 августа 1712 года, — к которому времени родит Матрёна, чтоб мне поспеть?»
Два месяца спустя Пётр распоряжался об очищении Эльбинга прежде, нежели явится под ним посланный от салтана турчанин, и между прочим сам озаботился предписать отправить комендантшу с обозами вперёд из крепости. Турчанин, однако, не пришёл, к великому прискорбию Балкши; государыня уехала, а Матрёна Ивановна, увидев уже знаки внимания к себе как от государыни, так и от государя, ещё более стала желать отъезда ко двору. Ряд писем её за 1713 год к брату наполнен мольбами, чтоб тот постарался через Павла Ивановича Ягужинского, кабинет-секретаря Макарова, или другим каким путём, но только выхлопотать им приказ о переводе её с мужем в Россию, или по крайней мере хоть в г. Або; «здесь же — пишет она из Эльбинга — всё очень дорого; муж полтора года не получает жалованье, мы проживаемся; к тому же, — продолжает Матрёна, подбирая предлог к отъезду посильнее, — мой бедный муж так болен, что я опасаюсь за его жизнь».
