Государь, под влиянием кукуйцев, по выражению народному, всё более и более «онемечивался»; в этом влиянии, разумеется, значительную долю имела и обворожительная Анна Ивановна; в январе 1700 года на всех воротах Москвы появились строгие объявления всем мало-мальски зажиточным русским людям зимою ходить в венгерских кафтанах или шубах, летом же в немецком платье; мало этого, отныне ни одна русская дворянка не смела явиться пред царём на публичных празднествах в русском платье...
И «всё то, — заговорил народ, — найде нам скорбь и туга велия по зависти дьявольской и пришельцев иноверных языков; влезли окоянные татски, яко хищницы волцы в стадо Христово!»
Военные тревоги, страшная борьба с «северным героев», занимавшая молодого государя, давали полный простор действовать в собственную пользу «пришельцам иноверных языков»; этой цели верна была всё время Анна Ивановна.
Обогатившись от щедрот своего благодетеля, сластолюбивая немка скоро забыла все благодеяния государя, забыла, что шкапы и гардероб её наполнены ею же выпрошенными драгоценными подарками... она изменила ему и отдала своё сердце саксонскому посланнику Кенигсеку...
Эта личность нам мало известна; знаем только, что в 1702 году он поступил в русскую службу и сопровождал царя Петра в его походах. Новая связь была искусно скрыта, и недостойная подруга Петра была до такой степени нагла, что, уж изменивши ему, не стыдилась ещё выпрашивать и получать от него подарки. А подарки были не малоценны: они состояли не больше, не меньше, как из русских крестьянских душ.
Так, в январе 1703 г., Анна Ивановна получила в своё владение, село Дудино в Козельском уезде, 295 дворов со всеми угодьями.
Пётр сведал об измене «верной до смерти» Аннушки совершенно случайно. Эта случайность рассказывается иноземными писателями и писательницами с всевозможными романтическими прикрасами; благодаря им Анна Ивановна делается какой-то страдалицей-героиней, вызывающей сочувствие. Напомним чувствительнейший из подобных рассказов; он принадлежит леди Рондо, писавшей пятнадцать лет спустя после смерти Анны Монс:
«Пётр в продолжении нескольких лет с большой нежностью любил дочь одного офицера, по имени Мунса, и казалось, был взаимно любим ею. В один несчастный день он пошёл осматривать крепость, строившуюся на море, в сопровождении своих и иностранных министров. На возвратном пути польский министр случайно упал в воду с подъёмного моста и утонул, несмотря на все усилия спасти его. Император приказал вынуть все бумаги из его карманов и запечатал их в присутствии всех. При дальнейшем осмотре выпал портрет; государь поднял его и — представьте его удивление! Портрет изображал его любезную. Он разламывает конверт, развёртывает бумаги и находит в них многие письма руки её к умершему, написанные в самых нежных выражениях. Оставив общество, государь приказал позвать изменницу...» Затем леди передаёт со слов какой-то придворной дамы подробности объяснения Петра с Анной. Государь горько укоряет неверную: та плачет, но плачет не от раскаяния, а от глубокой скорби о покойнике. Пётр тронут этой страстью, сам (будто бы) проливает слёзы и говорит речь, в которой хотя прерывает связь с Анной, но тем не менее великодушно прощает её, обнадёживает, что она ни в чём не будет нуждаться; после того Пётр в скором времени выдаёт замуж свою любезную за одного чиновника, которому даёт место в отдалённой провинции: «Монарх, — заключает рассказчица, заботился об их счастьи до конца жизни и оказывал к ним постоянно свою любовь».
Рассказ этот в своих подробностях совершенно опровергается Миллером, учёным, как известно, занимавшимся русской историей по архивным подлинным источникам. В одном из рукописных примечаний своих на письма леди Рондо Миллер так передаёт трагический случай: «при осаде Шлюссельбурга в 1702 году, Пётр узнал, что обворожительная «domicella Mons» ему неверна и что она вела переписку с саксонским посланником Кенигсеком. Кенигсек провожал государя в этом походе и однажды, поздно вечером, проходя по узенькому мостику, переброшенному чрез небольшой ручей, оступился и утонул.
