Придверники широко распахнули двери перед Глинским, как перед близким родственником великого князя, но Семиткину пришлось пробираться боком через полурастворённую половину двери. Всем москвичам было ведомо, с каким наслаждением взирал Семиткин на корчи пытаемого, которого поддерживали его пособники над раскалёнными углями.
Великолепны были парадные княжеские хоромы. Потолок главной гостевой хоромины был расписан крылатыми сиринами, зверями, звёздами и травами. Семь семисвечников в расписных с кистями фонарях освещали это на диво прекрасное помещение. Столы, расставленные покоем, были и большим запасом. Порядок рассаживания был поручен Лукьяшу. В эту эпоху «разряды» действовали во всей их силе, и, хотя сегодняшний съезд был скорее семейным, нежели парадным, но всё же никто и не подумал пренебречь этикетом.
— Извини, боярин, — обратился Лукьяш к Семиткину, который, впрочем, не был ещё боярином, — для тебя не приготовлено места, посиди на краюшке в конце стола, не обессудь.
Семиткин почувствовал, что он не в свои сани сел, но обиду пришлось проглотить и ожидать, что-то будет дальше? Мальчишку же Лукьяшу он решил взять на заметку.
Бояре ещё не успели как следует обсудить подробности последнего набега казанской татарвы, как придверник широко распахнул двери, что предвещало появление самой именинницы. И действительно, она вошла по обычаю павой, поддерживаемая под руку сестрицей Анастасией Романовной. Боярышня впервые нарушила теремное затворничество. Видно, она произвела своей красотой и непринуждённостью походки чудесное впечатление, потому что даже такие старички, как Мстиславский и Воротынский поддёрнули свои воротники, сплошь покрытые бурмицкими зёрнами, расправили бороды и прокашляли в широкие рукава.
Да и княгиня Анна Романовна предстала на боярский суд во всеоружии здоровой красоты. Крепкая на вид, она искусно смягчала природные дарования благосклонной улыбкой. Если старый князь не припал к её руке, то только потому, что это было зазорно, не было бы конца пересудам. Византия, хотя уже и утратила своё политическое, мировое положение, но всё же на Руси хранились её заветы как делать женщину ещё краше. Всё — от золотой кики и начельника до сетчатых подвесок и золотых нагрудных блях — дрожало, горело и переливалось тысячами огней в наряде именинницы. Тяжёлые косы и соболиные брови победоносно дополняли родовые драгоценности княгини. Сам хозяин млел от восторга.
Поприветствовав супруга, именинница начала обходить дорогих гостей, сопровождаемая подносчиком тяжёлых кубков. На Лукьяше лежала обязанность нести ковши для браги; стопы же были заранее расставлены перед каждым прибором. За Лукьяшем несли серебряную бражницу, в которую входило несколько вёдер напитка, стремительно бросавшегося в голову. Брага удалась на славу. Каждой голове следовало поудержаться и поскромничать.
Молодая боярышня не видела ещё вблизи охмелевшего человека. Для неё было даже вновь и само восклицание — «горько!», после которого следовал поцелуй князя с княгиней.
Обходя гостей, именинница находила для каждого приветливое слово. Впрочем, князю Глинскому не понравилось её приветствие, сказанное чуть слышно: «Не калечь людей по улицам Москвы. Москва отплатит тебе сторицей за каждый разбитый череп». Перед Семиткиным она остановилась с изумлением; перед ним она выговорила громко: «Не знаю, как тебя и величать. Не ожидала твоего прихода, а ты удосужился отойти от жаровни своей пыточной избы». Лукьяш налил ему браги только на донышко стопы. Семиткин стойко проглотил и эту обиду.
За столом гости вели шумливую и радостную беседу, в которой часто слышались пожелания долгих лет жизни.
Обед завершился обычным десертом из пряников, напоминавших своими формами птиц и зверей, и фруктовыми заедками. Казалось бы, оставалось осенить себя крестным знамением да благодарить хозяев, но прогудел чей-то бас, провозгласивший славу хлебосольным хозяевам: «Княгине Анне Романовне — слава!» Все окна задрожали, и семисвечники качнулись, когда грянул общий хор: «Слава! Боярышне Анастасии Романовне — слава, слава, слава!» Тут и самый молодой человек осмелился вмешаться в общий хор, то был тенор Лукьяши.
