Алебардщики гнали толпу немилостиво. Алебарды их были отточены, и кого ими укололи или рубанули, у того на всю жизнь оставалась памятка.
Спустя несколько дней царь был уже на коне и показался москвичам с паперти Благовещения. Здесь в храме иерей Сильвестр служил благодарственный молебен по поводу выздоровления царя. В первых рядах молящихся выстроились все Шуйские и Годуновы. Искреннее других молились посадские, купцы, прославившиеся впоследствии под фамилией Строгоновых, мелюзга золотошвейной палаты, двор князя Сицкого, рынды и охотничья команда. Вечером того же дня был призван во дворец Малюта, который получил личные указания Иоанна Васильевича, кого допросить на дыбе, а кого и на жаровне, но непременно допытаться: сколь виновны в недавних волнениях Шуйские и Годуновы?
В первые годы супружеской жизни Иоанн Васильевич считал лучшими часами те, которые он проводил в покоях царицы. С ней было о чём побеседовать. Она вращалась среди таких умных людей как мама, Алексей Адашев и иерей Сильвестр. Кое-что она черпала и в своей любимой золотошвейной палате, где и мелюзге, и мастерицам дозволялось говорить обо всём, что видели и слышали.
Мама доставляла ей верные сведения не только о Москве и москвичах, но и о делах псковитян и новгородцев — этих строптивых русичей московской земли. Там много было недовольных уничтожением их вольных грамот, данных предками молодого царя.
Адашев не раз говорил царице о том, что государь не обращает внимания на жалобы, в большинстве своём справедливые, по поводу безнаказанности и произвола наместников. Много накопилось примеров, когда вместо объявления опалы наместнику или казни чиновника Иоанн Васильевич отсылал жалобщиков в пыточную избу, а там на углях или на дыбе обиженные обвиняли себя в клевете и в других преступлениях. После допроса псковичей на углях и Турунтай, и Глинские, и Оболенский, прослывший в наместничестве рыкающим львом, оказывались чище и светлее ангелоподобных ликов. Порой Иоанн Васильевич обходился и без пыточной избы, просто посохом, а то и горящей свечой, которой он лично поджигал бороду челобитчика.
Сильвестр жаловался царице на общий упадок нравов в Московском государстве, на разврат среди монашествующей братии и вообще духовенства.
Ни один рассказ о народных тяготах не проходил мимо участливого внимания Анастасии Романовны. Ум и сердце её подсказывали в какое время передать супругу известия о бедствиях, псковичей или о брожении новгородцев, грозивших Москве, хотя и издали, многими тысячами кистеней. Властелин больше узнавал в царицыной половине о действиях своих наместников, нежели от льстивых придворных бояр.
Выслушивая от супруги нередко осуждение своих поступков, он проникся мало-помалу сознанием, что страна без правосудия не живуча, и что так или иначе, а нужно судить по закону и выслушивать челобитчиков. Ведь среди последних встречались и такие упорные, которые, даже побывав на углях, твердили своё: «А Глинские всё-таки злодеи», или: «А Шуйские всё-таки грабители». Напрасно Семиткин тащил на дыбу таких закоренелых жалобщиков; они и на дыбе твердили своё: «Нет более корыстного наместника как Оболенский».
— Про боярскую партию я и не спрашиваю, — заметил однажды Иоанн Васильевич супруге. — Она охотно погубила бы нас обоих. Мне любо смотреть, как грызутся Шуйские с Глинскими, а того они и не понимают, что я ожидаю только удобной минуты, чтобы зажать их в кулак. У меня три опоры: око Всевидящего, ты, моя зазноба, да простолюдины, а этого достаточно, чтобы осилить моих недругов. С тобой мне и яды не страшны. Но ты вот что объясни мне: бояр я прижал, унял их хищничество, хотя ещё и не в полной мере; разумеется, им любить меня не за что. Почему же, однако, и простолюдины, по твоим словам, шпиняют меня между собой? От кабалы я освободил их, от экзекуции избавил, за пленников плачу выкуп из казны; попов приструнил; теперь они венчают и хоронят, не требуя вперёд платы. Благодарить бы меня за всё сделанное, да ноги мои целовать, а они твердят: «Не милостив-де царь, лют, чуть ли не зверь...»
