— Прости, государь, твоего подлого раба, а поступил я так по тайному во время грозы велению. Мне было сказано: когда кремлёвский дворец будет в огне, беги туда, выхвати из полымя королевины подарки и поднеси царю.
Царь не раз любовался подарками королевы и даже изучал её гербы и вензеля, подлинность которых была вне сомнения.
Москва знала, что царь очень дорожил дружбой с королевой Елизаветой и даже выражал когда-то намерение сочетаться с ней законным браком, но Анастасия Романовна взяла, не зная того сама, верх над соперницей.
Поблагодарив Малюту за услугу, Иоанн Васильевич сказал только одно слово.
— Слышал?
— Государь, дело в ходу. Смутьяны разнесли палаты Разбойного приказа по брёвнышку, верёвки перерезали, а жаровни испакостили, но я уже открыл сыск и допросы временно веду в церковной сторожке. Двух псковичей на дыбы выставил, но признания в убийстве князя ещё не получил. На углях скажут. Не осуди, если что не так. Внове для меня твоё великое дело, а только разбойников изведу. Бояре делу помеха, но как повелишь?
Отпуская Малюту с выражением доверия и благоволения, Иоанн Васильевич предоставил ему большие права, нежели те, какими пользовался Семиткин. Малюта понял, что отныне он всесильный человек во всём Московском государстве. Ему не будут ставить в вину, если он доведёт пытаемого, хотя бы и боярина, до смерти, будь то на дыбе, на жаровне, под батогами...
После беседы с начальником Разбойного приказа Иоанн Васильевич ощутил потребность омыть душу от греховных дел. Он уединился в моленную и трижды прошёл полные чётки с душевным сокрушением и молитвенными возгласами. В мгновениях высшего возбуждения он бил себя в грудь и распластывался на каменном полу перед образами святителей. В этом настроении его никто не смел беспокоить. В такие покаянные дни он питался одной только просфорой, невидимо поставляемой в оконце моленной, и водой. Спал он здесь же в уголке без подушки на голом полу. У него появлялась даже затаённая склонность к веригам.
В такие припадочные дни дворцовая стража берегла его покой пуще глаза. Глядя на Воробьёвы горы издали, можно было думать, что во дворце замерла всякая жизнь и что даже мимолётной птице запрещено махать крыльями и подавать голос. Только на царицыной половине можно было заметить проблески жизни.
Вот эту-то половину и не уберегла стража. Сначала одна погорелка пробралась под окна царицы, никто на него не зыкнул, никто не хлопнул над её головой длинным батогом, точно она была приглашена на званый пирог. Следом за ней другая, третья и наконец прорвалась целая толпа. Каждая погорелка вела за собой или несла на руках мальчонку или девчонку, а то двух ребятишек, раздетых догола, опухших, от недоедания не державшихся на ногах. Вся ватага некоторое время стояла молча перед окнами, но стоило одной завопить, как поднялось общее рыдание.
— Царица, взгляни на нас милостиво, мы изголодались; от мякины, которую и огонь не берёт, распухли животами, на ногах не держимся, голы, босы, всё погибло в огне, дети опаршивели, дай нам хлебца, Царица, будь милостива!
Умоли за нас царя земного, а мы станем молить за вас Царя Небесного...
Анастасия Романовна могла ответить на эту мольбу лишь тем, что сама расплакалась и велела вынести погорелкам всё, что можно было найти, на кухне и в поставцах. Среди причитавших погорелок возникла потасовка. Одна выставляла своего болезненного ребёнка в доказательство права на ломоть каравая, а другая показывала ещё более болезненного с вывернутыми ногами и перекрученной шеей. Поднялся гвалт, испугавший саму царицу. Однако толпе пришлось умолкнуть. В сенях послышался стук костыля о каменный пол: то сам царь земной, потревоженный шумом, вышел из моленной и тотчас прикрикнул на стражу: «Взять — огреть их батогами!»
Достаточно было этого окрика, чтобы вся ватага отхлынула от стен дворца и развеялась по склонам Воробьёвых гор. За ней погнался было Лукьяш, но заметил знак царицы. «Не смей, мол, батожить погорелок!»
— «Ох, исказнит он меня, исказнит! — подумал Лукьяш. — Уж коли головой затряс, так не жди пощады... да пусть казнит!»
