— А не то вели заточить меня в монастырь, слова не вымолвлю, пешком отправлюсь, — добавила царица.
Иоанн Васильевич поманил к себе супругу и едва слышно прошептал: «Не моги, перестань, а то моя смерть придёт».
Анастасия Романовна поправила его изголовье, приподняла ноги на скамью, взяла нож и положила его тут же неподалёку. Когда сознание царя прояснилось, он увидел, что супруга его склонилась в моленной пред иконами. Эта немая сцена смирила его болезненный дух, и он спокойно задремал.
Анастасия Романовна поднялась при блеске непонятного зарева; можно было подумать, что какая-то лампада вспыхнула и подожгла оборки, какими украшались киоты, но нет, в моленной всё было в исправности, а зарево вторгалось извне, с городской стороны, там пылал сильный пожар.
В это время послышалось постукиванье за окном; звук был знакомым, характерным. То мама своим костылём вызывала Анастасию Романовну. Тихонько, чтобы не разбудить и не испугать глубоко дремавшего Иоанна Васильевича, царица открыла окно и недоумённо спросила глазами появившуюся маму: «Что случилось?»
— Москва горит! — поторопилась ответить мама. — Орудуют разбойники. Вспыхивает нежданно-негаданно в разных местах. Не испугай царя. Пусть он не выходит с Кремля. Я призвала стрельцов, а рынды сами сбежались. Не нужно ли кого в услужение?
— Только не Лукьяша, а почему — после скажу.
Страх, перешедший в панический ужас, охватил Иоанна Васильевича, когда он пробудился частью от зарева, румянившего всё вокруг, частью от ржания коней, застоявшихся у самых стен дворца. По первому движению он хватился при нём ли нож? Ножа не было. Но тут же Анастасия Романовна принесла нож из моленной и, подавая его мужу, пояснила: думала, не понадобится и положила его под икону Ивана Воина, а теперь там ему не место!
— Подожжено?
— Горит в разных местах, ветер переносит целые головни: видимо, орудуют разбойники. Ох, горе-гореваньице! Москва без беды не живёт. Что повелишь делать?
— Вызвать всех рындов, а дворцовым стрельцам сесть на коней. Под их охраной осмотрю все пожарища, а преж всего велю взять под стражу Шуйских и Глинских.
— Стрельцы, мой любый, уже на конях и ждут твоего приказа. А только ты бы оставался дома, тебе всё доложат и отсюда виднее распоряжаться. Но ты и слушать не хочешь. Храни тебя Господь. Слышно, что народ свирепеет, кого заподозрит в поджигательстве, того и кидают в огнище.
Вскоре послышался у ворот дворца топот дружины и лязг бердышей. Слышно было, как царь командует:
— Поджигателей взять, но не сметь бросать в огнище. Тащить немедля в пыточную избу.
Мама не замедлила явиться в опочивальню царицы. Ей не терпелось передать бродившие в народе слухи о том, кто затеял недоброе дело. На площадях и рынках сказывали, будто Глинские окропляли дома кровью, от которой и вспыхивало огниво; сказывали, что они устраивают пожары и наводят смуту на Москву. По их будто бы призыву вскоре явятся из Новгорода и Пскова бандиты и начнут грабить. Не добрались бы и до дворца.
Анастасия Романовна на этот раз неохотно и рассеянно слушала маму, а потом прервала её одной короткой фразой: «Москвичи постоят за себя, не выдадут».
— А ты, мама, лучше меня послушай, — продолжала она. — Христом Богом прошу, пошпиняй Лукьяшку! Когда мы были детьми, не было ничего зазорного в том, что мы дружили подобно брату с сестрой: тогда и в поцелуях не было греха, а теперь другое дело. Он забывает, что я царица. Зачем он подглядывал сегодня в окно? Ведь я солгала, прости Господи, будто ты ходила дозором и стучала костылём, между тем я ясно видела, как он сбежал в сени. А если бы Иоанн Васильевич сам выглянул в окно?! Первым делом сказал бы, что это я подстроила, а там кто знает, пыточная изба-то под рукой! Напомни Лукьяшу, что я царица...
Но мама уже и сама знала, что ей делать. Подхватив костыль, она вышла из опочивальни и не удержалась, чтобы не сказать: «Вот я ему напомню, да так напомню...»
— Нет, мама, ты не очень, ты поласковее...
— Приласкаю, приласкаю!
Костыль выдавал душевное состояние мамы, его гневное постукиванье послышалось вскоре в группе рынд, разместившихся при входах во дворец. Лукьяшу пришлось последовать за мамой в её келейку, где произошло, по-видимому, жаркое объяснение, по крайней мере когда он выбежал к своей команде, его щека горела, а тщательно уложенные кудри растрепались от маминой ласки.
