Ранним утром в один из апрельских дней, когда закончились празднества венчаний, москвичи увидели явление не только чудесное, но и прямо угрожавшее светопреставлением. Солнце этим утром как бы покрылось кровавой пеленой. На земле ни одна веточка не шевелилась, всё замерло, притаилось; облака перебегали с места на место, точно невидимая сила была недовольна их загадочным безмолвием и гнала их от себя прочь, вдаль, в пространство. Грозы не слышали, но огненные стрелы пронизывали и купол небесный, и окраины небосклона. При этом загадочном состоянии неба тишина земли наводила на москвичей томительную жуть; никто не знал, чего следовало ожидать: распахнётся ли небо, выбросит ли оно сноп пылающей смолы, как то творится за дальними морями, заглянут ли стрелы Божии в мешки толстосумов, да и многое другое передумали не только стряпухи, но и их хозяйки. Жуть была такова, что хлебопёки понизили цены на калачи и сайки, а квасники носили яблочный квас без всякой примеси.
На душевное состояние людей влияло также поведение птиц и животных, и даже сама земля. С земли, несмотря на полное отсутствие ветерка, поднимались песочные струйки и долго, долго вертелись в воздухе; куда они девались, никто не видел. Грачи полетели было, на поля, но потом возвратились в свои гнезда. Даже дворовые псы испытывали непреодолимый ужас и вопросительно смотрели на людей.
Нервозное состояние природы ощущалось не только на улицах, площадях и рынках Москвы, но и во дворце. По крайней мере сердце царя било тревогу.
Случалось с ним это и в прежние дни, но не в такой степени. В подобных случаях он переходил в терем царицы, там он не чувствовал силы этих тисков природы. Опорожиив объёмистую чарку крепкого мёда, он сердечно прильнул к розовым устам царицы, которая, не ожидая своего «любого», занималась обыденными теремными делами. Служанки убрали с раннего утра её косы, которыми не могли налюбоваться; присутствовавшие, по обычаю, при её туалете верховые боярыни, сенные боярышни и постельницы. Мужской пол оставался в пределе возле икон и аналоев. Ожидали иерея Сильвестра, который обещал прочесть, если угодно будет царице, последне напечатанную им главу Домостроя.
Однако неожиданный приход царя изменил это течение жизни. Всё население терема разошлось тотчас по своим кельям и боковушкам. Иерею пришлось повременить в моленной.
Оставшись наедине с супругой, он пригласил её знаками остаться попросту в распашонке; также молча он пригласил её присесть на скамью, чтобы можно было прилечь и положить голову на её колени.
Между тем возбуждённая невидимой силой воздушная стихия металась и буйствовала, точно ей приказано было держать москвичей в страхе и трепете. Вихри подхватывали с земли всё, что им было под силу. Оборвав зелёные побеги деревьев, они несли их ввысь, куда взлетали не только треухи, но и горлатные шапки прохожих. Нужно было бы метнуть в середину вихря отточенный нож, чтобы поразить, а то и убить сатану-вертячку, но люди растерялись и только старались держаться подальше от валившихся ворот, калиток, ставней. Кремль и его дворец не избежали безумного нападения. Старые люди крестились, и даже незнакомцы вступали между собой в разговоры, делясь своими тревогами: «Беда, если случится пожар».
Словно для контраста в тереме царицы было уютно на диво. В моленной мелькали огоньки лампад, зажжённых заботливой рукой мамы; там же тлела и жаровня с можжевеловыми ягодами. Мама знала, что Иоанн Васильевич уважает острый запах курилки.
Весь этот уют, победоносно одолевавший силу урагана, властно требовал задушевного искреннего разговора. Иоанн Васильевич был редко откровенен, теперь он сам напрашивался на полную откровенность.
— Ты, моя люба, спрашивала не раз, почему я так переменчив, почему я так быстро перехожу от любви к злобе, и где таится корень моей кровожадности. Изволь, сегодня сами небеса настроены на особый лад, да и ты ласкова не по обычному. Слушай.
— Философы поучают, а сочинениями их наполнено всё моё книгохранилище, что характер каждого человека зависит от души и тела его рода-племени, от древних предков. Тебе ничего не ведомо, какая у меня была юность. Тебе не ведома ни бабка моя, гречанка Зоя, ни моя мать, взятая из Литвы, от очага Глинских. Как видишь, во мне мало славянской крови, поэтому-то я и объявил Думе, что хочу взять за себя девицу из русской семьи. А если сознаться, то ты была уже намечена в невесты в ту минуту, когда мои охотники чуть не истоптали тебя конями. На всё воля Господня.
