Что ж, в тот же день их призвали к допросу, арестовали, застенок огласился воплями истязуемых?
Ничего не бывало.
Кому подан донос, кто выслушивал объявление Ершова, где происходило с ним объяснение, наконец, почему немедленно не допросили оговорённых в нём, если не Макарова и Поспелова, то менее важное лицо — Ивана Суворова, — все эти вопросы остаются неразрешёнными. Донос точно канул в воду. Пётр не узнал о нём. Но человек, решившийся скрыть извет и наложить молчание на Ершова и Смирнова, как кажется, немедленно дал знать о всём случившемся Катерине Алексеевне.
Она в это время наслаждалась полнейшим счастьем. Каждый день маленький домик Преображенской слободы наполнялся именитыми гостями; угощение не прекращалось; сам государь был как нельзя более в духе: всё время щеголял — ради коронованной хозяюшки — в новых французских кафтанах и ради веселья и собственного счастья радушно поил всех и каждого из собственных рук. Словом, Екатерина была весела, спокойна, довольна и пользовалась вожделенным здоровьем.
Вдруг, 26 мая, во вторник, когда Пётр был где-то в отлучке, с Екатериной делается сильнейший припадок, род удара. Больной немедленно пустили кровь; она очень ослабела, так что отдан был приказ по церквам — в продолжении недели петь молебны за её выздоровление. 31 мая ей опять стало хуже.
Государь, не зная причины болезни, был довольно спокоен, ездил на железные заводы, и 16 июня, лишь только заметил, что жене лучше, оставил её оправляться, а сам поспешил в дорогой для него парадис, а для массы его современников попросту в петербургское болото.
Здесь-то, шесть месяцев спустя, вновь вынырнул страшный донос Ершова.
16 июня 1724 года, как мы видели, государь оставил Москву, а в ней недужную супругу. Денщик Древник получил приказание выждать её выздоровления и, лишь только она подымется в отъезд, ехать вперёд и известить о том императора. По всему было видно, что государь ничего не знал о роковом доносе: Пётр по-прежнему был внимателен, нежен и заботлив к Екатерине.
«Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй! — приветствовал он её с дороги в Петербург. — Я вчерась прибыл в Боровичи, слава Богу. Благополучно, здорово, где нашёл наших потрошонков [т. е. детей] и с ними вчерась поплыл на одном судне; ... зело мучился от мелей, чего и тебе опасаюсь, разве с дождей вода прибудет; а ежели не прибудет и сносно тебе будет, лучше б до Бронниц ехать [тебе] сухим путём; а там ямы [т. е. станции] частые — не надобно волостных [подвод]. Мы в запас в Бронницах судно вам изготовим... дай Боже вас в радости и скоро видеть в Питербурхе». На любительной грамотке, без сомнения, по желанию Петра, приписывали и «потрошонки» — Анна и Елизавета.
Въехал государь в дорогой для него Петербург и не замедлил в нежной цидулке поделиться чувствами с Катеринушкой. «...Нашёл всё, — писал он между прочим, — как дитя, в красоте растущее, и в огороде [т. е. в Летнем саду] повеселились; только в палаты как войдёшь, так бежать хочется: всё пусто без тебя... и ежели б не праздники зашли [т. е. годовщина полтавской виктории и день Петра и Павла], уехал бы в Кронштат и Питергоф... дай Бог вас в радости здесь видеть вскоре! Кораблей чужестранных здесь 100 в приходе».
Только что отправился гонец с приведённой нами грамоткой, как на другой день государь сам получил письмецо от Катеринушки: та писала, что пришла в «старое» здоровье, что она отправляется из Москвы, и шутила в прежнем роде.
Как обрадовался государь весточке, можно судить из того, что он в тот же день послал ей навстречу суда, а на них обычные презенты: «венгерское, пиво, помаранцы, лимоны и солёные огурцы».
Та не медлила ответами, писала с пути, поздравляла с празднествами 27—29 июня, заявляла «сердечное желание в радости вас скорее видеть».
Между тем как государыня, оправившись от неожиданного удара, спешила в Петербург на радостную встречу, в течение пути в толпе её многочисленной свиты шло шушуканье о вещах, для неё опасных.
— Монсова фамилия, — рассказывал придворному стряпчему Константинову знакомый уже нам болтливый Суворов. — Монсова фамилия вся приходила к Монсу просить со слезами, чтоб он Егора Столетова от себя отбросил, а то может он, Монс, от Егора пропасть. Монс отвечал: «Виселиц-де много!» Егор, сведав про то, сказал: «Он, Монс, прежде меня попадёт на виселицу». И достигал Егорка у него, Монса, из кабинета одного письма, однако не достал.
