И вот пишут мать и отец школьника — просят, чтоб переименовали их сына хотя в Мартемьянова, только чтоб имение-то ему досталось; предлагают ходатаю разные гостинцы: кошельки, колпак вышитый, тканый камзол, и даже тысячу рублей; «пожалуй, мой батька, что мы обещали, того изволь с нас хотя вдвое (взять)...», только «невозможно ль, батюшка Виллим Иванович, сына нашего взять из школы к дому царицы-государыни, и я к тебе б вручила его за служителя; и прошу милости, что дело [его о наследстве] взять в свой кабинет, к секлетарю».
Устарел и одряхлел на службе при дворе один из служителей Екатерины Алексеевны, Отяев; захотелось ему вырваться в отставку; добыл он медицинское свидетельство, что де «армейскую и гарнизонную службу служить ему трудно», но отставки нет. Хлопочет он о ней, шлёт ряд писем к Монсу, и наконец вкладывает в одно из них цидулку без подписи: «о котором деле до вас, моего милостивого государя, покорное прошение моё было, и ныне чрез сие паки прошу: сотвори со мной милость, изволь доложить прошение не умедля, за что обещаю в презент сто червонных; во уверенье же сего» и т. д.
Лев Измайлов, один из птенцов Великого, послан был по указу на границу китайскую; пред отъездом в дальнюю командировку Измайлову нужно было обделать кой-какие дела и между прочим добиться указа на деревни, сначала отнятые, потом возвращённые Петру Измайлову, одному из его братьев.
«Надейся быть скоро отправлен, — пишет посол к нашему герою, — со слезами вас прошу напомнить милостивое ваше мне обещание, чтоб мне вечно не остаться безо всего в моём бедном несчастий. Прошу, батюшка, сотворить милость, дать указ на деревни.., а что вам обещал (брат) тысячу рублёв, у меня готова и моя тысяча вместе; пожалуй, отец наш, не оставь нас бедных, за что весьма останемся рабами».
И крупная цифра повторяется в трёх письмах того же Измайлова, обещание презента повторяется с тою же наивностью, весьма характеристичною относительно своего времени и общества.
Монс не затруднялся мешаться даже в дела духовенства и являлся усердным ходатаем из тех пастырей и архипастырей, которых постигало какое-либо бедствие вроде неожиданного, например, знакомства с тайной канцелярией и т. п.; подобное заступничество немца, нечего и говорить, было далеко не бескорыстное.
Так, в апреле 1722 года встряхнулась беда над архимандритом троицко-сергиевой обители Тихоном Писаревым.
«Был де он в прошлых годах в доме суздальского архиерея казначеем, — так доносил келейник архимандричий, — и в ту де свою бытность Писарев ходил в Покровский девчи монастырь с подносами кланяться неоднократно к бывшей царице Евдокии. Называл её Писарев царицею, писал письма к бывшему ростовскому епископу Досифею, что расстрига Демид, и он расстрига, к нему, Писареву, письма от себя писывал же»[4].
Словом, обвинение по тому времени было весьма серьёзное; дело отзывалось пыткой, ссылкой, быть может, рваньём ноздрей и каторгой; всё это казалось тем скорее должно было быть, что отец архимандрит не возмог вполне опровергнуть своего келейника. Дело протянулось с год; в то время как члены синода, судившие первоначально Писарева, так затем и «инквизиторы» тайной канцелярии передопросили разных лиц, замешанных по суздальскому розыску 1718—1722 годов, и составили о них выписку. Почти все они дорого поплатились за своё преступление; казалось, прелестный архимандрит не будет исключением; он и сам сознался: в Покровском девичьем монастыре у бывшей царицы монахини Елены был дважды: руку её целовал, видел её в мирском платье, царицей признавал и в священнослужении, и в обществе, где имя благоверных цариц воспоминалося, — тут и её, бывшей царицы имя, по мнению моему, заключалось; а то мнение держал я не от вымыслу, но с простоты... Я же для почтения послал к ней свежих щук да судаков пять рыб чрез ключаря Фёдора Пустынного; да по присылке от неё послал к ней два ушата карасей, наловя их в архиерейских прудах».
И при всём том столь неумолимые судьи-«инквизиторы», какими мы знаем Петра Андреевича Толстого да Андрея Ивановича Ушакова, нашли: отец де архимандрит истязанию не подлежит, и учинить его из-под караула свободным, понеже он невинен!
