Женский портрет - страница 96

а это необычайно приятно. Деятельность достойно противостояла никчемной слабости, особенно пресловутой женской слабости. В нежном юном существе слабость скорее благо, но, конечно же, рассуждала Изабелла, существует иная, высшая благодать. Правда, сейчас, после того как она отправила чеки Лили и бедняжке Эдит, ей больше нечего было делать, но Изабелла не сетовала на судьбу за тихие месяцы, которые ввиду ее траура и вдовства тетушки, только что потерявшей мужа, им должно было провести вместе. К открывшимся перед ней возможностям она относилась очень серьезно, приглядывалась к ним с какой-то трепетной свирепостью, но пользоваться ими не спешила. Первые шаги в этом направлении она сделала только в Париже, куда приехала с тетушкой на несколько недель, и путь, который она избрала, разумеется, оказался крайне банальным. Он и не мог быть другим в городе, чьи магазины вызывают восхищение всего мира, куда ее неумолимо повлекла тетушка, которую в превращении племянницы из золушки в богатую наследницу интересовала прежде всею практическая сторона.

– Ты теперь самостоятельная женщина, изволь же войти в свою новую роль – и играть ее как следует, – заявила она Изабелле самым категорическим тоном, добавив, что первейшая ее обязанность окружать себя только красивыми вещами. – Ты не умеешь с ними обращаться, значит, надобно учиться. – И это была вторая предписанная Изабелле обязанность. Изабелла не возражала, хотя ни то ни другое не воспламеняло ее воображения. Она мечтала обрести большие возможности, но не те, которые сейчас перед ней открывались.

Миссис Тачит не любила менять свои планы, и коль скоро она, еще до смерти мужа, решила провести часть зимы в Париже, то и не видела оснований лишать себя – тем паче племянницу – такого удовольствия. И хотя они предполагали жить уединенно, это не помешало ей ввести Изабеллу без излишней помпы в небольшой круг соотечественников, обитавших в соседстве Елисейских полей. С доброй половиной членов этой милой американской колонии миссис Тачит состояла в самых близких отношениях, разделяя их жизнь вдали от родины, взгляды, времяпрепровождение и скуку. Изабелла видела, с каким усердием они являлись к тетушке в отель, и осуждала их с беспощадностью, которую следует, по всей вероятности, объяснить ее тогдашним возвышенным представлением о человеческом долге. Она решила, что их существование, при всей окружающей их роскоши, совершенно пусто, и даже навлекла на себя неудовольствие, так как повторяла это каждое воскресенье, когда американские добровольные изгнанники увлеченно навещали друг друга. И хотя ее аудиторию составляли люди, слывшие верхом добродушия у своих поваров и портных, кое-кто все же нашел, что ее умные, по общему приговору, речи не шли ни в какое сравнение с остротами из новых комедий.

– Вы очень мило здесь живете, но куда это вас приведет? – вздумалось ей однажды спросить. – На мой взгляд – никуда, и, по-моему, такая жизнь непременно должна наскучить.

Миссис Тачит сочла сей вопрос достойным Генриетты Стэкпол, которую наши дамы застали в Париже. Изабелла постоянно встречалась с ней, и миссис Тачит не без основания сказала себе, что, не будь ее племянница достаточно умна, чтобы и не такое измыслить, ее вполне можно было бы заподозрить в подражании своей приятельнице-журналистке, нередко подававшей реплики в этом стиле. Впервые Изабелла заговорила подобным образом в гостях у миссис Льюс, давней приятельницы миссис Тачит и единственной ее парижской знакомой, которой она отдавала визиты. Миссис Льюс жила в Париже со времени Луи Филиппа и, посмеиваясь, любила говорить, что принадлежит к людям 1830-х годов[69] – шутка, смысл которой улавливался далеко не всеми. В таких случаях миссис Льюс поясняла: «О да, я из когорты романтиков»; ей так и не удалось в совершенстве овладеть французским языком. Воскресные дни она всегда проводила дома в кругу любезных своих соотечественников, неизменно одних и тех же. Впрочем, будние дни она тоже проводила дома, в этом заполненном подушечками уголке блестящей столицы, где сумела с удивительной точностью воспроизвести атмосферу своей родной Балтиморы. И мистеру Льюсу, ее достойному супругу, высокому сухопарому джентльмену с седоватой прилизанной головой, который носил очки в золотой оправе и сдвигал шляпу на самый затылок, оставалось только ограничиваться чисто платоническими похвалами парижским «рассеяниям», говоря его высоким стилем; впрочем, от каких именно забот они его отвлекали, понять было нелегко. В число занятий мистера Льюса входило ежедневное посещение конторы американского банка, где его интересовала почтовая экспедиция – учреждение столь же общительное и болтливое, как любая почта в любом американском захолустье. Около часа в день (в хорошую погоду) он коротал, посиживая на Елисейских полях, а обедал, и притом отменно, у себя дома, любуясь навощенным полом, которому, как полагала к полному своему удовольствию миссис Льюс, не было равных по блеску во всей французской столице. Иногда он отправлялся обедать с одним-двумя приятелями в Cafe Anglais, предоставляя им приятную возможность насладиться его талантом составлять меню и вызывать восхищение самого метрдотеля. Других занятий за ним не значилось, но и этих вполне хватало, чтобы услаждать его дни на протяжении полувека и позволять ему без конца и с полным основанием повторять, что в мире нет места лучше, чем Париж. И действительно, в каком другом месте – при тех же условиях – мог бы мистер Льюс считать, что он наслаждается жизнью? Нет, в мире не было места лучше, чем Париж! Однако надобно сознаться, в последнее время мистер Льюс стал менее похвально отзываться об этой арене своих рассеяний. То ли было в прежние дни! Обозревая времяпрепровождение мистера Льюса, нельзя упускать из виду его раздумья на политические темы – источник, несомненно питавший многие его часы, которые поверхностному взгляду могли бы показаться праздными. Подобно многим своим соотечественникам, осевшим в Париже, мистер Льюс был крайним – вернее, безграничным – консерватором и не сочувствовал установившемуся во Франции режиму.