Он был сыном владельца широко известных массачусетских бумагопрядильных фабрик, составившего себе на них изрядное состояние, и в последнее время управлял отцовскими предприятиями, причем с такой хваткой и умом, что они, невзирая на жестокую конкуренцию и застой в делах, продолжали процветать. Образование он получил главным образом в Гарварде, где, впрочем, отличался не столько усердием в сборе колосьев на ниве знаний, сколько отменными успехами в гимнастике и гребле. Позднее, правда, он понял, что и развитый ум способен ловко поворачиваться, делать прыжки, напрягаться, способен даже ставить рекорды, воспитав себя для высоких свершений. И тогда, обнаружив в себе дар проникать в тайны механики, он нашел способ усовершенствовать прядильный процесс, и это усовершенствование стали широко применять и назвали его именем, которое вы, возможно, встречали на страницах газет, немало писавших о выгодном изобретении Гудвуда. Во всяком случае, Каспар не преминул показать Изабелле номер нью-йоркского «Интервьюера» с большой статьей о своем патенте – статьей, подготовленной, кстати сказать, не мисс Стэкпол, несмотря на все ее дружеское участие к его более задушевным делам. Ему доставляли удовольствие сложные, головоломные задачи, он любил организовывать, состязаться, руководить, умел заставить других исполнять его волю, верить в него, пролагать ему путь и оправдывать его действия. В этом, по общему мнению, и состоит искусство управлять людьми, которое в случае Каспара Гудвуда поддерживалось дерзким, но вполне практичным честолюбием. Те, кто знал его короче, считали, что он способен на большее, чем возиться с «нитками-тряпками», – чем-чем, а тряпкой он не был, и друзья ни минуты не сомневались, что когда-нибудь и где-нибудь он еще впишет свое имя в историю большими буквами. Но на это его, очевидно, должно было подвигнуть столкновение с чем-то огромным и хаотичным, с чем-то темным и уродливым: Каспар в общем был не в ладу с окружающим его миром самодовольной успокоенности, алчности и наживы, с образом жизни, альфой и омегой которого стала всепроникающая реклама. Изабелле приятно было думать, что он мог бы нестись на стремительном коне в вихре великой войны – такой, как Гражданская война, омрачившая первые годы ее сознательного существования и его ранней юности.
Во всяком случае, ей нравилось считать, что по складу характера, да и по образу действий Каспар Гудвуд – вожак, предводитель, и это импонировало ей больше всех других его свойств и статей. Бумагопрядильные фабрики Гудвуда нисколько ее не интересовали, а патент оставлял и вовсе равнодушной. Она ценила в нем мужественность, но при этом считала, что, будь у него слегка иная внешность, он выглядел бы куда привлекательней. Слишком тяжелый квадратный подбородок и не в меру прямая, деревянная осанка выдавали натуру, не способную слышать глубинные ритмы жизни. И его манера одеваться всегда на один и тот же лад не вызывала ее одобрения. Не то что бы он подолгу носил одно платье – напротив, вещи его имели даже слишком новый вид, но все они казались одинаковыми: из скучного-прескучного сукна и все одного и того же кроя. Вначале Изабелла не раз корила себя, напоминая, что к столь значительному человеку смешно придираться по пустякам, но позже решила, что не права: эти придирки мало чего стоили бы, будь она влюблена в него. Но она не была в него влюблена и, стало быть, имела право критиковать любые его недостатки, малые равно как и крупные, к числу которых она относила прежде всего его чрезмерную серьезность – вернее, не серьезность как таковую, ибо это свойство не может быть чрезмерным, а то, как он ее проявлял. Он слишком прямо и откровенно заявлял о своих желаниях и намерениях, слишком много говорил об одном и том же, оставшись с ней наедине, а на людях говорил слишком мало. И все же он был в высшей степени сильный и чистый человек, что само по себе уже очень много: Изабелла видела все его свойства по отдельности, как в музеях и на портретах видела отдельные, хотя и плотно пригнанные части рыцарских доспехов – бронь из стальных, искусно инкрустированных золотом пластин. Но, странное дело, ее поступки не определялись ее впечатлениями. Каспар Гудвуд никогда не отвечал ее идеалу джентльмена, и оттого она естественно весьма критически относилась к нему. Но вот теперь лорд Уорбертон, который не только воплощал, но во многом превосходил этот идеал, домогался ее признания, а она по-прежнему чувствовала какую-то неудовлетворенность. И это поистине было непонятно.
