Он занимает положение, о котором можно только мечтать: огромная ответственность, огромные возможности, огромное уважение, огромное богатство, огромная власть, прирожденное право вершить дела огромной страны. Он же пребывает в полной растерянности, не зная, что ему делать с собой, со своим положением, со своей властью и вообще со всем на свете. Он жертва скептического века: веру в себя он утратил, а чем заменить ее – не знает. Когда я пытаюсь ему подсказать (потому что будь я лордом Уорбертоном, уж я знал бы, во что мне верить!), он называет меня изнеженным лицемером и, кажется, всерьез считает неисправимым филистером. Он говорит – я не понимаю, в какое время живу. Я-то отлично понимаю, чего нельзя сказать о нем – о человеке, который не решается ни упразднить себя как помеху, ни сохранить как национальный обычай.
–. Но он вовсе не выглядит таким уж несчастным.
– Да, не выглядит. Хотя при его превосходном вкусе у него, надо полагать, часто бывает тяжело на душе. И вообще, когда о человеке с его возможностями говорят, что он не чувствует себя таким уж несчастным, этим многое сказано. К тому же, по-моему, он все-таки несчастен.
– А по-моему, нет, – сказала Изабелла.
– Ну если нет, то напрасно, – возразил Ральф.
После обеда Изабелла провела час в обществе дяди, который по обыкновению расположился на лужайке с пледом на коленях и чашкой слабого чая в руках. Беседуя с племянницей, он не преминул спросить, как ей понравился их давешний гость.
Изабелла не замедлила с ответом:
– По-моему, он – прелесть.
– Он – славный малый, – сказал мистер Тачит, – однако влюбляться в него я бы тебе не рекомендовал.
– Хорошо, дядя, я не стану. Я буду влюбляться исключительно по вашей рекомендации. К тому же, – добавила Изабелла, – мой кузен рассказал мне о нем много печального.
– Вот как? Право, не знаю, что он тебе сообщил, но не забывай, у Ральфа язык без костей.
– Он считает, что ваш славный Уорбертон то ли слишком большой радикал, то ли недостаточно большой радикал. Я так и не поняла, что из двух, – сказала Изабелла.
Мистер Тачит слегка покачал головой и поставил чашку на столик.
– И я не понимаю, – улыбнулся он. – С одной стороны, он заходит очень далеко, а с другой – вполне возможно, недостаточно далеко. Кажется, он хочет очень многое здесь упразднить, но сам, кажется, хочет остаться тем, что он есть. Это вполне естественно, но крайне непоследовательно.
– И пусть остается, – сказала Изабелла. – Зачем упразднять лорда Уорбертона? Друзьям очень бы его не хватало.
– Что ж, скорее всего, он и останется на радость своим друзьям, – заметил мистер Тачит. – Мне, безусловно, в Гарденкорте его бы очень не хватало. Он всегда развлекает меня, когда приезжает, и, смею думать, развлекается сам. В здешнем обществе много таких, как он, – нынче на них мода. Не знаю, что они там собираются делать – революцию или что еще, во всяком случае, я надеюсь, они повременят, пока я не умру. Они, видишь ли, хотят устранить частную собственность, а у меня здесь некоторым образом большие владения, и я вовсе не хочу, чтобы меня от них отстраняли. Знай я, что они тут такое затеют, ни за что бы сюда не поехал, – продолжал мистер Тачит в шутливом тоне. – Я потому и поехал, что считал Англию надежной страной. А они собрались здесь все менять. Это же чистое надувательство. Не я один, многие будут очень разочарованы.
– А хорошо бы, если бы они здесь устроили революцию! – воскликнула Изабелла. – Вот на что я с удовольствием бы посмотрела!
– Постой, постой! – сказал дяда, потешаясь. – Что-то я все забываю – то ли ты за старое, то ли за новое. Ты, помнится, высказывалась и за то, и за другое.
– А я и в самом деле за то и за другое. Пожалуй, за все сразу. При революции – если бы она удалась – я стала бы ярой роялисткой и ни за что не склонила бы головы. Роялисты вызывают больше сочувствия, к тому же они иногда ведут себя так красиво – так изысканно, я хотела сказать.
– Красиво? Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Но тебе, по-моему, это всегда удается.
– Дядя – вы чудо! Только вы, как всегда, труните надо мной, – прервала его Изабелла.
