– Как глупо, мой дорогой Озмонд, – заявила она, – изобретать столько благовидных предлогов для изгнания бедняжки Пэнси. Почему бы тебе прямо не сказать, что ты хочешь убрать ее подальше от меня? Разве ты не обнаружил еще, что я самого наилучшего мнения о мистере Розьере? Да, да, именно так; на мой взгляд, он simpaticissimo.[170] Он заставил меня поверить в идеальную любовь. Я никогда раньше в нее не верила! Конечно же, ты решил, что при таком убеждении я самое неподходящее общество для Пэнси.
Озмонд неспеша отпил вино; вид у него был на редкость добродушный.
– Моя дорогая Эми, – ответил он, улыбаясь так, словно собирался сказать ей какую-нибудь любезность. – Я ничего не знаю о твоих убеждениях, но, если бы только заподозрил, что они противоречат моим, мне было бы куда проще изгнать тебя.
Графиня не была изгнана, однако почувствовала всю шаткость своих прав на гостеприимство брата. Неделю спустя после того, как случилось вышеизложенное, Изабелла получила телеграмму из Англии, помеченную Гарденкортом и носящую печать всех особенностей стиля миссис Тачит: «Дни Ральфа сочтены, – говорилось там, – хотел бы по возможности тебя видеть. Просит сказать, чтобы приехала, только если не удерживают другие обязанности. Скажу от себя, ты всегда любила толковать своих обязанностях, не могла решить, чем они состоят. Любопытно знать, удалось ли тебе установить. Ральф самом деле умирает, кроме меня, никого нет». Изабелла была подготовлена к этому известию: Генриетта Стэкпол подробно описала ей, как добиралась в Англию вместе со своим признательным подопечным. Ральф прибыл чуть живой, тем не менее ей удалось доставить его в Гарденкорт, где он тут же слег в постель и, по всей видимости, никогда уже с нее не встанет, писала мисс Стэкпол. Она добавила, что на ее попечении вместо одного больного оказалось двое, так как мистер Гудвуд, от которого не было ровным счетом никакого толку, тоже занемог – по-другому, но ничуть не менее серьезно, чем мистер Тачит. Потом она написала, что вынуждена была уступить поле деятельности миссис Тачит – та вернулась на днях из Америки и не замедлила дать ей понять, что не потерпит в Гарденкорте никаких газетных писак. Вскоре после приезда Ральфа в Рим Изабелла сообщила своей тетушке об угрожающем состоянии его здоровья и рекомендовала, не теряя времени, возвратиться в Европу. Миссис Тачит поблагодарила ее телеграммой за совет, и единственное, что Изабелла получила от нее потом, была вторая телеграмма, та самая, которую я сейчас привел.
Изабелла постояла несколько секунд, глядя на эту депешу, затем, сунув ее в карман, направилась прямым путем к двери кабинета своего мужа. Тут она снова секунду помедлила и наконец, открыв дверь, вошла. Озмонд расположился за столом у окна; перед ним, прислоненный к стопке книг, стоял фолиант, раскрытый на странице с мелкими цветными гравюрами. Изабелла сразу же увидела, что Озмонд срисовывает изображенную там античную монету. Рядом на столе была коробка с акварельными красками и кисточки; он уже перенес на безупречно чистый лист бумаги изысканный, искусно подцвеченный диск. Хотя Озмонд сидел спиной к двери, он, не обернувшись, узнал свою жену.
– Простите, что я помешала вам, – сказала она.
– Прежде чем войти к вам в комнату, я всегда стучу, – ответил он, продолжая срисовывать.
– Я забыла, голова занята была другим. Мой кузен при смерти.
– Полноте, я не верю, – сказал, разглядывая в лупу свой рисунок Озмонд. – Он был при смерти и тогда, когда я на вас женился. Он всех нас переживет.
Изабелла не разрешила себе потратить ни единой секунды, ни единой мысли на то, чтобы оценить по достоинству столь нарочитый цинизм; всецело поглощенная своим намерением, она без паузы продолжала.
– Тетушка вызывает меня телеграммой, я должна ехать в Гарденкорт.
– Почему вы должны ехать в Гарденкорт? – осведомился тоном бесстрастной любознательности Озмонд.
– Чтобы увидеться с Ральфом перед его смертью.
Озмонд ничего на это не возразил; внимание его по-прежнему было главным образом сосредоточено на том, чем он занимался, поскольку при подобного рода занятии малейшая небрежность губительна.
