Женский портрет - страница 20

– Я всегда знаю – почему, – ответила девушка. – Потому что она не старается нравиться. Ей безразлично, нравится она или нет.

– Значит, вы любите ее из чувства противоречия? Знаете, а ведь я очень похож на нее, – сказал Ральф.

– По-моему, нисколько не похожи. Вам как раз очень хочется нравиться людям, и вы стараетесь этого добиться.

– Однако вы видите человека насквозь! – воскликнул Ральф с испугом, не вовсе наигранным.

– Но вы мне все равно нравитесь, – успокоила его кузина. – И если хотите всегда мне нравиться, покажите мне привидение.

Ральф с грустью покачал головой.

– Я-то показал бы его вам, да вы его не увидите. Немногие удостаиваются этой чести. Незавидной чести. Привидения не являются таким, как вы, – молодым, счастливым, не искушенным жизнью. Тут надобно пройти через страдания, жестокие страдания, познать печальную сторону жизни. Тогда вам начнут являться привидения. Я свое уже давно встретил.

– Но я сказала вам – я хочу все знать, – настаивала Изабелла.

– Да, но о счастливой, о радостной стороне жизни. Вам не пришлось страдать, да вы и не созданы для страданий. Надеюсь, вы никогда не встретитесь с привидением.

Она слушала внимательно, с улыбкой на губах, но глаза ее были серьезны. Ральф подумал, что при всем своем очаровании она, пожалуй, излишне самоуверенна; хотя, может быть, в этом отчасти и состояло ее очарование? Он с нетерпением ждал, что она скажет в ответ.

– А я, знаете, не боюсь, – заявила она, и слова ее именно так и прозвучали – самоуверенно.

– Не боитесь страданий?

– Страданий – боюсь, а привидений – нисколько. И вообще я считаю, люди проявляют слишком большую готовность страдать.

– Ну вы, я думаю, не из их числа, – сказал Ральф и взглянул на нее, не вынимая рук из карманов.

– Я не считаю, что это плохо, – ответила Изабелла. – Разве человек непременно должен страдать? Разве мы созданы для страданий?

– Вы, несомненно, нет.

– Я не о себе говорю, – сказала она, делая шаг к двери.

– Я тоже не считаю, что это плохо, – сказал Ральф. – Быть сильным – прекрасно.

– Да, только про того, кто не страдает, люди говорят – какой бессердечный, – возразила Изабелла.

Они вышли из маленькой гостиной, куда вернулись после осмотра галереи, и теперь стояли в холле у подножья лестницы. Ральф достал из ниши заготовленную на ночь свечу и протянул ее своей спутнице.

– А вы не думайте о том, что говорят. Про того, кто страдает, те же люди говорят – какой болван. В жизни нужно быть по возможности счастливым. В этом все дело.

Она снова внимательно посмотрела на него. В руке у нее была свеча, и одной ногой она уже стояла на ступеньке.

– Я для. того и приехала в Европу, чтобы стать по возможности счастливой. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи. Желаю вам успеха и буду рад помочь, чем смогу. Она отвернулась и начала медленно подыматься по дубовой лестнице, а он смотрел ей вслед. Затем, держа по обыкновению руки в карманах, вернулся в пустую гостиную.

Изабелла Арчер слишком много рассуждала, и у нее было неуемное воображение. Природа наделила ее более тонкой восприимчивостью, чем большинство тех, с кем свела ее судьба, способностью видеть шире, чем они, и любопытством ко всему, что было ей внове. В своем кругу она слыла необычайно глубокой натурой, ее знакомые – превосходные все люди – не скрывали восхищения ее недюжинным умом, о котором не могли судить, и говорили о ней как о чуде учености – шутка сказать, она читала древних авторов… в переводах. Миссис Вэриен, ее тетка с отцовской стороны, даже как-то пустила слух, что Изабелла пишет книгу – миссис Вэриен питала безмерное уважение к книгам, – и утверждала, что племянница прославится в печати. Миссис Вэриен чрезвычайно ценила литературу, относясь к ней с тем почтением, которое обычно бывает вызвано чувством обделенности. В обширном доме миссис Вэриен, стяжавшем известность коллекцией мозаичных столиков и лепными потолками, не нашлось места для библиотеки, и изящная словесность была представлена в нем каким-нибудь десятком романов в бумажных переплетах, которые умещались на полочке в комнате одной из мисс Вэриен; знакомство миссис Вэриен с литературой исчерпывалось чтением нью-йоркского «Интервьюера», который, по справедливому замечанию той же миссис Вэриен, окончательно убивал в читателе веру в духовные ценности. Именно поэтому, надо полагать, она держала «Интервьюер» подальше от взора своих дочерей; она положила воспитать их в строгих правилах, и они вообще ничего не читали. Ее прозрения относительно Изабеллы были, однако, плодом фантазии. Изабелла и в мыслях не имела браться за перо и вовсе не стремилась к писательским лаврам. Она не умела облекать чувства и мысли в слова, да и не ощущала в себе призвания, однако считала справедливым, что окружающие обращались с нею так, словно она была на голову выше их. Как бы там ни было, но поскольку они признавали за ней превосходство, значит, восхищение их вполне справедливо, тем более что ей и самой нередко казалось, будто она намного сообразительнее других, а это рождало в ней нетерпение, которое так легко принять за превосходство. Изабелла, не будем скрывать, грешила самовлюбленностью: она часто, и не без удовольствия, окидывала взором все возможности, которые предоставляла ей собственная натура, имела обыкновение всегда и во всем, даже без особого на то основания, считать себя правой и охотно принимала поклонение. А между тем ей случалось делать промахи и ошибки, которые любой биограф, пекущийся о доброй славе своей героини, постарался бы обойти молчанием. Клубок ее туманных мыслей ни разу не подвергся суду людей сведущих. Она руководствовалась исключительно собственными мнениями, а потому нередко попадала впросак. Время от времени, уличив себя в какой-нибудь глупой оплошности, Изабелла предавалась страстному самоуничижению, но спустя неделю еще выше поднимала голову – ею владело неистребимое желание сохранять о себе высокое мнение. Только при этом условии – таково было ее убеждение – стоило жить: быть одной из лучших, сознавать, что обладаешь тонкой организацией (Изабелла, разумеется, не сомневалась, что обладает тонкой организацией), обитать в царстве света, разума, счастливых порывов и благодатно неиссякаемого вдохновения. Сомневаться в себе? Так же ненужно, как сомневаться в лучшем друге: стань лучшим другом самому себе, и тогда ты сможешь находиться в самом избранном обществе. Изабелле нельзя было отказать в возвышенном воображении, которое не раз оказывало ей добрые услуги и столько же раз играло с нею злые шутки. Половину своего времени она проводила в размышлениях о красоте, бесстрашии и благородстве, нимало не сомневаясь, что мир полон радости, неисчерпаемых возможностей, простора для действия, и считала отвратительным чего-либо страшиться или стыдиться. Она твердо надеялась, что никогда не совершит ничего дурного, казнила себя за малейшее заблуждение чувств (и если обнаруживала его, содрогалась, будто боялась угодить в готовый захлопнуться и придушить капкан), а при мысли – при одном только предположении, – что могла бы намеренно причинить другому боль, у нее занималось дыхание. Ничего хуже этого с ней не могло случиться! В общем, умозрительно она знала, что считать дурным. Она не любила обращать взор в эту сторону, но, коль скоро устремляла его туда, умела распознать дурное. Дурно делать низости, быть завистливым, вероломным, жестоким. В своей жизни она почти не сталкивалась с настоящим злом, но встречала женщин, которые лгали и пытались уязвлять друг друга. Это еще больше разжигало в ней гордыню – не презирать их было недостойно. Но человека, ослепленного гордыней, подстерегает опасность оказаться непоследовательным, опасность сдать крепохть, оставив на ней свой флаг, – поступок настолько бесчестный, что пятнает самый этот флаг. Изабелла, не ведая о том, какую артиллерию пускают в ход при осаде хорошеньких женщин, мнила, что эта опасность ей не грозит. Она всегда будет вести себя соответственно тому приятному впечатлению, какое на всех производит, будет такой, какой кажется, и казаться такой, какая есть. Порою она заходила даже так далеко, что мечтала попасть в трудные обстоятельства, чтобы иметь удовольствие проявить подобающий случаю героизм. Словом, с ее скудным опытом и выспренными идеалами, с ее убеждениями, столь же наивными, сколь и категоричными, с ее нравом, столь же взыскательным, сколь и снисходительным, с этой смесью любознательности и разборчивости, отзывчивости и холодности, с этим ее стремлением всегда казаться хорошей, а быть еще лучше, с желанием все увидеть, все испытать, все познать, с ее тонкой, трепетной, легко воспламеняющейся душой, доставшейся своевольной и самолюбивой девушке из хорошей семьи, – словом, со всеми этими качествами наша героиня вполне могла бы стать предметом сурового критического разбора, но, представляя ее читателю, мы, напротив, имеем в виду расположить его к ней и вызвать в нем интерес к дальнейшей ее судьбе.