И вдруг он понял, что дальше идти не может, ему необходимо присесть или прилечь. Когда он шел от Блинов в Опочку, он сворачивал с дороги, ложился в прохладную траву, лежал и смотрел в серо-голубое, неяркое небо с проплывающими облаками.
Но сесть было негде. Если бы вспомнить название отеля!.. Он точно помнил, что название напоминало какую-то нашу птицу. Он уже много раз перебирал в памяти названия птиц, но отель не мог называться ни вороной, ни воробьем, ни голубем или кукушкой, ни дроздом. О том, что название отеля напоминает птицу, он подумал сразу, как только увидел название отеля. Надо только вспомнить птицу.
Бурцев вытер платком лицо. Он потел уже три часа, а пот все не кончался. Возле него остановилась крупная, почти одного роста с ним европейка с белыми волосами и голубыми глазами. Финка или шведка, решил он. Она тоже обливалась потом, хотя на ней, кроме шорт и легкой кофточки, ничего не было. На тротуаре стояла вешалка с кофтами. Японцы перебирали кофты, и, что самое удивительное, они совсем не потели. А он и шведка обливались потом. «Не для этого климата мы созданы, — подумал Бурцев, рассматривая шведку. — Мы для зимы, для лесоповалов, когда и рост нужен, и сила, и лишний жирок не помешает как предохранение от морозов».
Шведка выбрала кофту, о чем-то спросила продавца, по-видимому не поняла, переспросила, продавец написал цену на листке бумаги. Шведка расплатилась, пересчитала сдачу, тут же, не отходя, сняла свою мокрую от пота кофту, выкатив огромные белые груди; надела новую кофту, а только что снятую сунула в урну для мусора, улыбнулась продавцу, ему, Бурцеву, и он улыбнулся ей — очень уж все это поразило его.
И тут он увидел небольшой скверик с тремя скамейками, четырьмя деревьями и фонтанчиком. На одной скамейке расположилась молодая японская пара, на второй спал пожилой японец, он спал уютно, сняв башмаки. Третья скамейка была свободной. Он спешно направился к ней, боясь, что, если на нее сядут двое японцев, он уже на скамейке не поместится.
Он успел сесть, снять башмаки, носки, чувствуя подошвами ног уже прохладный асфальт. «Полежу немного», — решил он. Бурцев лег, подогнул ноги по длине скамейки, и получилось, что он свернулся калачиком, совсем как в детстве. Он закрыл глаза и мгновенно уснул.
Он проснулся только через два часа. Первое, о чем он подумал: все, ботинок нет, ботинки хорошие, чешские, твердоватые, но прочные. Он глянул вниз. Ботинки стояли там, где он их поставил.
Бурцев сел, вытянул ноги, откинулся на спинку скамейки, с тоской подумал, что придется вставать и снова идти по этому бесконечному Токио. «Не пойду, — решил он. — Буду сидеть, пока не найдут». И тут он услышал, что совсем рядом говорили по-русски. Говорок был московский, быстрый. Один тенористый матерные слова вставлял пару раз. Бурцев и сам матерился, когда бывал за границей. И все наши матерились: никто же не понимает, всегда хочется на стороне высказать вслух то, чего нельзя сказать дома. Можно и козлом обозвать, зная, что тебе не ответят «сам козел», а только улыбнутся в ответ на непонятное слово.
Теперь Бурцев разглядел двух молодых парней в шортах и кедах, у одного из них на шее болталась зеленая сумка из-под противогаза.
— Ребята! — позвал Бурцев. Но, по-видимому, Бурцев сказал слишком тихо, парни, не услышав, уже проходили мимо. — Ребята! — почти крикнул Бурцев.
Парни остановились, увидели его.
— Вроде нам, — сказал один.
— Надрался, — сказал второй.
— Ребята, помогите, — попросил Бурцев. — Я не пьяный, я заблудился.
— Надо помочь россиянину, — сказал первый, и они подошли к Бурцеву.
Парни оказались аспирантами из Московского университета и проходили стажировку в Токийском университете. Одного звали Кириллом, другого Никитой. Из интеллигентных семей, подумал Бурцев. Лет двадцать назад интеллигенты стали называть своих детей исконно русскими именами — Иванами, Филиппами, Евдокиями. Свою фамилию и имя Бурцев не назвал. На всякий случай. Но честно рассказал аспирантам, как он отстал, не называя фамилий Серегина и Шишова и Института консервов; рассказал, как оставил карточку гостя в отеле, а название отеля забыл.
