Теперь, через много лет после смерти Гёте, невольно становишься в тупик перед необычайным явлением, которое представлял собой Гёте. Почему его так любили женщины? Он был умен, но ум не всегда аргумент для женского сердца; он был красив, но красота также не всегда притягательная сила. Мне кажется, лучше всего понял это Генрих Гейне, когда, вспоминая свою встречу с ним, писал: «В Гёте мы находим во всей полноте то соответствие внешности и духа, которое замечается во всех необыкновенных людях. Его внешний вид был так же значителен, как и слова его творений; образ его был исполнен гармонии, ясен, благороден, и на нем можно было изучать греческое искусство, как на античной модели. Этот гордый стан никогда не сгибался в христианском смирении червя; эти глаза не взирали грешно-боязливо, набожно или с елейным умилением: они были спокойны, как у какого-то божества. Твердый и смелый взгляд вообще — признак богов. Гёте оставался таким же божественным в глубокой старости, каким он был в юности. Время покрыло снегом его голову, но не могло согнуть ее. Он носил ее все так же гордо и высоко, и когда говорил, он словно рос, а когда простирал руку, то казалось, будто он может указывать звездам их пути на небе. Высказывали замечание, будто рот его выражал эгоистические наклонности; но и эта черта присуща вечным богам, и именно отцу богов — великому Юпитеру, с которым я уже сравнивал Гёте. В самом деле, когда я был у него в Веймаре, то, стоя перед ним, невольно посматривал в сторону, нет ли около него орла с молниями. Чуть-чуть я не заговорил с ним по-гречески, но, заметив, что он понимает немецкий язык, я рассказал ему по-немецки, что сливы на дороге от Йенн к Веймару очень вкусны. В длинные зимние ночи я так часто передумывал, сколько возвышенного и глубокого передам я Гёте, когда его увижу. И когда, наконец, я его увидел, то сказал ему, что саксонские сливы очень вкусны. И Гёте улыбался. Он улыбался теми самыми устами, которыми некогда лобызал Леду, Европу, Данаю, Семелу… Фридерика, Лили, Лотта, Ульрика — разве это не были те же Семела, Европа, Леда, Даная?»
Не хотелось бы расстаться с Гёте, не приведя анекдота, который обошел всю германскую печать во время недавнего празднования 150-летней годовщины со дня рождения поэта. Знаменитая итальянская певица Анжелика Каталани, гремевшая в начале текущего столетия по всей Европе благодаря удивительной колоратуре и силе голоса, не имела ни малейшего понятия о литературе. Однажды ей пришлось сидеть на обеде при веймарском дворе рядом с Гёте. Она не прочла ни единой строки из его произведений и даже не знала, кто такой Гёте, но величественная наружность его и то уважение, с которым относились к нему за столом, невольно обратили ее внимание, и она спросила соседа по другую руку, кто это сидит с ней рядом.
— Сударыня, — ответил ей сосед, — это знаменитый Гёте.
— Скажите, пожалуйста, на каком инструменте он играет?
— Он не музыкант, сударыня, а автор «Страданий Вертера».
— Ах, да, да, — отвечала Каталани, — вспоминаю!
И она обратилась к Гёте:
— Вы не можете себе представить, какая я поклонница Вертера.
Гёте слегка поклонился в знак благодарности.
— Никогда еще в жизни, — продолжала веселая певица, — ни одно произведение не заставляло меня так искренне смеяться. Это — великолепный фарс.
— Виноват, — сказал удивленный поэт, — «Страдания Вертера» — фарс?
— Говорю же вам, что никогда еще не смеялась так искренне, как тогда. Теперь еще мне хочется смеяться, когда вспомню.
Дело выяснилось. Оказалось, что Каталани видела на сцене одного парижского театра пародию на роман «Страдания Вертера», в которой сентиментальность гётевских героев была выставлена в смешном свете. Гёте был очень огорчен и весь вечер не мог избавиться от дурного впечатления. Поистине от великого до смешного только один шаг.
* * *
В истории литературы Гёте и Шиллер[66] навсегда останутся близнецами. Они жили в одно время, увлекались одними идеалами и стояли на одной высоте творческого полета. Правда, деятельность того и другого представляла противоположные полюсы германского духа того времени, но в этом именно и обнаружилось единство обоих поэтов. Как у древнего Януса, у литературы разрозненной Германии конца прошлого и начала нынешнего столетий были два лица: одно суровое и строгое, с широко открытыми глазами, уходящими в глубь земных вещей, другое — светлое и возвышенное, с отуманенным влагой взором, устремленным в бесконечное небо…
