— Нет, нет! — воскликнул он. — Замолчите!
Но теперь уже ничто не могло заставить ее замолчать; все должно сейчас раскрыться, все должно быть сказано; она не могла прекратить свою исповедь, как не могла остановить слезы. И он перестал сопротивляться, обратил к ней удивленное лицо, смотрел на ее конвульсивно дергавшиеся губы, на пальцы, судорожно вцепившиеся в его мундир. Яростные, страшные слова обрушивались на него, как удары, но он уже не смел отвернуться. Он в муке склонился над ней, опираясь о саблю, он слушал ее в гипнотическом оцепенении, а она все говорила и говорила, и ее рассказ опухолью разрастался в его мозгу, и вот наконец, опустошенная и очистившаяся, она замолкла и ничком упала к его ногам. Ее била дрожь. Но у него было чувство, что это он только что исповедался, что это он опустошен, измучен и уничтожен.
Наконец он выпрямился и обвел комнату равнодушным взглядом; теперь он видел не ветреное утро и не горный перевал, за который должна была разгореться битва, а унылую спальню в меблированной квартире, и посреди комнаты стоял он сам — разоблаченный, испуганный и нелепый в старинной военной форме, с бесполезной саблей в руке. Он услышал, как ветер бьет в окно, и заставил себя взглянуть на девушку, распростертую у его ног, незнакомку, которая ворвалась в его грезы и разрушила их. Она лежала, застыв в спокойном молчании, она не знала, что она убила.
Когда он приехал на родину, ему стало страшно, он отказался верить тому, что увидел. Ведь ему хотелось вернуться не на родную землю, а лишь в прошлое; и, не найдя там прошлого, он бежал от пугающей действительности и укрылся в мире грез. Но действительность настигла его, она ворвалась в его дом, вот в эту комнату. В конце концов его заставили взглянуть ей в лицо — взглянуть в лицо девушке, которая металась в исканиях и страдала все те годы, что он сидел в этой спальне, в чужой стране, играя со своей саблей и наряжаясь в старую форму. Он считал, что его отрешенность исполнена величия, но теперь у него отняли и это. Изгнание, начавшееся так героически, кончилось детской игрой в солдатики, пустыми мечтаниями и наркотиками, а тем временем жизнь за стенами его комнаты шла своим чередом без него. Сейчас он осознал, что его путь окончен, и все же его потянуло к этой неизвестной ему жизни — в запоздалом раскаянии он желал включиться в нее. Он зачарованно склонился над незнакомкой, и сабля выпала у него из рук. Эта девушка была жизнью, которую он потерял и в которую страшно хотел сейчас вернуться, жизнью со всеми ее скорбями и болью.
Опустившись на колени, он положил руку девушке на голову — он жаждал разделить ее скорбь, ее страдания. Она почувствовала благословляющее прикосновение его пальцев, привстала на колени и прижалась к его груди, а он обнял ее, обнимая скорбь и страдания всех тех поколений, которых он не знал и чьи искания отказался разделить. Крепко обнявшись и стоя на коленях друг перед другом в чужой стране, молодая женщина и глубокий старик безмолвно молили друг друга о прощении.
Когда часы начали бить полночь, она вздрогнула в его объятиях и с тревогой подняла глаза — он смотрел на нее с грустной улыбкой. Она отпрянула, недоуменно провела пальцами по щекам, ушам, волосам и вдруг, разом придя в себя, увидела свои перепачканные туфли и меха, почувствовала, что лицо ее опухло от слез. Она ощутила, как под грязной одеждой рождается ее новая сущность, рождается с легкой саднящей болью — так саднит нежная молодая кожа на затягивающейся ране. Испуганная и взволнованная, она поняла, что наконец стала свободной. Несколько удивленно она сказала: «Прощайте, отец», встала, глубоко вздохнула и не оглядываясь вышла из комнаты.
Он видел, как она пересекла гостиную — она не закрыла за собой дверь в его комнату — и исчезла в холле. Услышав, как хлопнула входная дверь, он подобрал саблю и, опершись на нее, поднялся, теперь уже не улыбаясь, чувствуя смертельную усталость. Комедия, маскарад — все кончилось. Сейчас он снимет этот старый военный мундир и больше никогда не наденет его. Он шагнул к кровати, но она закачалась перед его глазами. Остановившись, он опять тяжело оперся о саблю, пытаясь устоять на ногах. Комната качалась и погружалась в темноту; он должен был во что бы то ни стало добраться до постели, прежде чем тьма поглотит все. Ощупывая саблей пол, он сделал еще шаг вперед, пошатнулся, прижал саблю к груди и рухнул на пол.
