Женщина, потерявшая себя - страница 100
Потом, в гостиной, они пытались понять причину этого предсмертного восторга.
— Я пытался разбудить его, — сказал Пепе, — и в то же время боялся момента, когда он откроет глаза.
— Я тоже этого боялся, — сказал падре Тони. — У меня было ощущение, что он возвращается откуда-то из далекого прошлого. А мы стояли рядом и ждали — мы, страшное настоящее. Он узнал нас, и это было последним ударом.
— Нет, он был счастлив увидеть вас, — возразила Рита. — О, я никогда не забуду, как посветлело его лицо, когда он вас увидел.
— Может быть, он видел вовсе не нас, — предположил Пепе. — Может быть, он так и не пришел в сознание.
— Нет, он узнал нас, — сказал падре Тони. — Он узнал, я видел это по его глазам, и… и он был рад.
— И он произнес «Nunc dimittis», — сказал Пепе, — словно для того, чтобы подбодрить нас, порадовать…
— …и словно чтобы дать нам знать, — подхватил падре Тони, — что он примирился с настоящим.
— Он умер счастливым, — сказала Рита. — Он умер таким счастливым, что оплакивать его почти неуместно.
Они стояли вокруг стола Пепе, и она протянула руку пощупать старую голубую военную форму, которая дожидалась своего владельца. Солнце ушло из комнаты, но еще освещало окна, за которыми двигались взад-вперед паромы, празднуя улучшение погоды. На полу, там же, куда Пепе бросил его, лежало письмо Конни Эскобар. Они посмотрели на письмо, потом друг на друга.
— Я полагаю, — сказал Пепе, когда тишина стала уже невыносимой, — она ожидает, что мы сообщим эту новость всем.
— А больше в письме ничего нет? — спросила Рита.
— Там написано, что они посылают только одно это письмо. Значит, от нас зависит, сообщим ли мы ее матери, мужу…
— Кто-то должен немедленно сообщить мужу, — сказала Рита. — Мне даже страшно представить, как он сейчас терзается, думая, что убил ее.
— Но ведь никто не знает, где он, — заметил падре Тони.
— Интересно, как воспримет эту новость ее мать, — сказал Пепе.
— Я загляну к ней по пути в монастырь, — сказал падре Тони.
— Нет, она должна узнать об этом раньше, — возразил Пепе.
— Тогда я позвоню ей сейчас же, — сказал падре Тони, — и объясню, почему я собираюсь к ней заехать.
Как только он вышел из комнаты, в холле зазвонил телефон.
— А ведь есть еще Мэри, — сказала Рита и, подойдя к Пепе, встревоженно прижалась к его груди. — Но ведь мы не можем просто позвонить ей и сказать. Мне придется самой пойти к ней.
— Ты права, — сказал Пепе, — хотя, я думаю, Мэри уже знает.
— Я чувствую себя такой беспомощной…
— Не надо. Возьми себя в руки и перестань считать, что ты отвечаешь за всех. Мы уже взрослые люди.
— Но она ведет себя так странно… Он вчера не ночевал дома, потом не появлялся весь день, а она до сих пор никому из нас не позвонила, не поинтересовалась, что с ним.
— С этой бедой она должна справиться сама.
— Но что же она сейчас делает? Что она делает там, дома, одна? И если она все уже знает, почему ей даже не захотелось позвонить мне!
— Ради бога, перестань волноваться. Я уже сказал — тебе пора перестать всех нас нянчить.
— Я должна пойти к ней, Пепе, я должна пойти к ней немедленно, но я боюсь.
— Мэри не из тех, кого легко сломить.
— Да. Но я боюсь не этого.
Прижимаясь к его груди, она всматривалась в темнеющую комнату, ища утешения и поддержки в знакомых предметах — в сердце Иисусовом, в подсвечниках, флагах и в портрете генерала, в стареньком диване и рогатых головах буйволов над померкшими окнами, за которыми скользили уже освещенные огнями паромы. В соседней комнате между четырьмя свечами лежал доктор Монсон. Она вспомнила вчерашний обед у Мэри, вспомнила, как они сидели вокруг пылающего рома и провожали зиму. Но оказалось, они подняли бокалы, прощаясь не только с зимой.
— Боюсь, я больше не увижу прежнюю Мэри, — сказала она. — Я чувствую, что она уже стала другой, недосягаемой и чужой. Она там целый день одна, и никто из нас ей не понадобился. Как будто она снова кинула нас и даже не сказала «до свидания» — совсем как тогда, когда уехала за границу. О Пепе, я не могу забыть, как она молчала…
