— Ну как тебе объяснить? Пройдет же время и…
— Не надо ничего объяснять, — оборвала она.
Ушаков посмотрел на нее и понял, что, конечно, сейчас для нее все его слова ничего не значат, но все же он сказал:
— Война не для женщин, Женя. Надо это понять.
— Я была храбрее многих мужчин, кстати.
— Все равно — война не для женщин, — повторил он. — Есть хочешь?
— Не-е, — мотнула она головой.
— Надо поесть. Ты совсем осунулась. У меня есть бутылка вина. Помянем твоего Лешу, а потом я провожу тебя домой. Кстати, ключ от твоей комнаты у соседки.
Ушаков стал накрывать на стол, а Женька угрюмо сидела в углу. Лицо ее было сосредоточенным, на лбу появилась морщинка, губы слегка подрагивали. Ушаков разлил вино, и они молча выпили по рюмке портвейна. И она, несмотря на то, что не хотела есть, стала закусывать, и по тому, как ела, Ушаков понял — она голодна и, наверно, в дни, проведенные с теткой Леши, ничего не ела.
После ужина Ушаков пошел провожать ее домой. Шли они молча, и только у дома Женька сказала:
— А чего вы со мной возитесь, старший лейтенант? Кормите, провожаете… На кой черт я вам сдалась?
— Уж и сам не знаю, на кой? — пожал он плечами. — Вот и завтра собираюсь зайти к тебе.
— Заходите, если не лень, мне все равно, — небрежно бросила она вместо прощанья и шмыгнула в свое парадное.
Ушаков возвращался домой немного раздраженный. И действительно, на кой черт сдалась ему эта упрямая и взбалмошная девчонка? Пусть делает, что хочет, и отправляется, куда ей вздумается. Ему-то что? Кто он ей — сват, брат в конце концов? Возможно, завтра или послезавтра он получит назначение и уедет на фронт, где может случиться с ним всякое, так что же думать ему о какой-то случайно встреченной и даже малосимпатичной ему девице? Занесет завтра ее вещицы, которые она, конечно, забыла взять сегодня, ну и распрощается с ней навсегда. Но, рассуждая, поймал он себя на том, что одновременно думает — что бы такое сделать, чтоб не пустить эту сумасбродную девчонку на фронт. Но так и дошел до дома, ничего не придумав, даже чертыхнулся на лестнице. Но когда шел он по длинному и темному коридору, ему вдруг ясно представилось, что последнюю ночь ночевать ему дома. В предчувствия он, как и все фронтовики, верил, а потому очень дорогой и милой показалась ему его комнатушка, шкаф с книгами и старый диван… С особым чувством стелил он постель, устраивал лампу у изголовья, чтоб почитать на сон грядущий, клал пепельницу и папиросы на тумбочку, раздевался до белья. Все это, самое обычное, приобретало значение, когда чуешь, что в последний раз это, когда впереди несколько ночей в переполненном поезде и… фронт.
На другой день он и вправду получил назначение — не обманывают фронтовые предчувствия! — на 2-й Прибалтийский и вечером должен был уже отправиться с Рижского вокзала к месту. Получив направление и билет, он вышел из управления и побрел неспешным шагом из центра к Садовой по родным московским улочкам, думая, что правильно делал, не впуская Москву в душу и все эти дни относясь к ней как-то отстраненно, будто не его это родной город, глядя на нее посторонним, вроде бы чужим взглядом, чтоб не оказалась скорая разлука чересчур уж горькой. И прав был — не прошло и нескольких дней, как приходится покидать ему Москву, и неизвестно, суждено ли вернуться обратно.
Около двенадцати он подходил к большому Женькиному дому, намереваясь поговорить с ней в последний раз и убедить ее не ехать на фронт. Надежды на это было мало, а потому он, хмурясь, поднимался по лестнице, стараясь не поддаться вчерашнему раздражению. Ладно, думал он, поговорю еще раз для очищения совести…
Но когда открыла ему дверь Женька в платочке, в каком-то старом сером свитерочке и короткой юбчонке, такая худенькая, что груди и не проглядывались через свитер, а шея казалась такой тонкой из-под широкого ворота, что непонятно было, на чем держалась ее голова, — его кольнуло жалостью.
— Ну что надумала? — спросил он вместо приветствия.
Она ничего не ответила и кивком головы пригласила его пройти в комнату. Он прошел, сел и увидел письма — на полу и на кровати.
