Большой милиционер к вечеру вконец упрел бесполезностью поисков и очень часто наклонялся к своему чёрному начальнику, краснея обширным и давно уже потным лицом.
Наконец тот сильно хлопнул ладонью по столу.
– Всё! Хватит.
Решительно встал, усмехнулся в сторону большого милиционера.
– С утра – ко мне. С объяснениями по поводу провала операции. Молчать!
И грузовик, и чёрная легковушка скоро уехали.
Кочегар с женой ушли.
Посреди выстуженной, разорённой, комнаты остались только они: мама, Гого и отец.
Отец – в крови напоследок, на прощанье, разбитого ему милиционерами лица.
Мама – в слезах, с затёртым жалобным взглядом.
Гого – рядом с ними. Застывший холодным тельцем, с вытаращенными неподвижно голубыми глазами, он так и стоял, напрягаясь стиснутыми в коленках ногах.
– Ну и что теперь? Как жить-то?! Вечно, что ли, такие истории продолжаться с нами будут?
Мама говорила негромко, а отец всё никак не мог отодвинуться от стены и встать рядом с мамой в полный рост.
– Ну, ты, мать…, ты, это самое…, не волнуйся, особо-то… Я и сам, честно говоря, не в курсах, чего они набросились-то на меня, с какой такой стати…
– Чего, чего… Толстомордому этому, начальнику милицейскому, я ещё с первого раза приглянулась! Вот он и старается тебя снова куда подальше упрятать…
С веником в руках мама выглядела мирно, но от её слов Гого снова сильно зарыдал.
– Мама, мамочка, не надо так! Папа…!
Отец нахмурился, посмотрев на то, что стукнуло об пол у ног Гого.
Из той самой шароварной штанины, из левой, с разорванной внизу резинкой, выпал нож.
Красивый, с разноцветной ручкой.
– Вы только не ругайте меня, ладно?! Мамочка, я ж нарочно описался, я же не просто так, вы только не ругайте меня, ладно, я сам его взял… Я просто хотел поиграть…, папа, потом на место положить… Тебя же не из-за этого ножика милиционеры били, правда же, не из-за него?! Я думал, что большой милиционер тебе подарок приготовил, а потом я спал, а он рассердился… Я боялся, что меня в милицию заберут, если признаюсь про ножик-то, а потом в тюрьму посадят… А я не хочу в тюрьму, не хочу на левый берег! Я же только поиграть, папочка, мама… Я и описался нарочно, чтобы меня не обыскивали, чтобы ножик не нашли! Простите меня, пожалуйста…! Ма-а-ма…
Ещё недавно казалось, что слёзы в их семье на сегодня уже закончились, но Гого ревел с такой силой, что отец всё-таки с трудом поднялся с пола, подковылял к окну и плотней прикрыл не до конца разбитую форточку.
– Тихо ты! Тише…
Отец нагнулся к Гого и, неловко приобняв, сел у его ног.
– Этот нож-то, что ли?
– Д…, да…
– Не реви ты! Говори толком! Откуда он у тебя в штанах-то образовался?
Гого никогда не врал отцу, ни слова не придумал и на этот раз.
После его рассказа залилась слезами уже мама, скрипел зубами, тихо матерясь в сторону от сына, разъярённый подлостью милиционеров, отец.
– Ты хоть понимаешь, шпингалет, что от срока меня, от немерянного, своими мокрыми штанами сегодня спас?!
Уже поздно, отходив большими шагами по скрипящему полу и навздыхавшись, отец начисто умылся, а мама после всего вволю намазала его зелёнкой.
Родители легли, погасили свет.
Гого не спал.
Отец тоже вставал покурить в прихожей.
Возвращаясь, встал возле Гого, высокий, в трусах, в майке.
– Вижу, не спишь… Переживаешь? Да-а, уж…
Помявшись, отец присел на край кровати к Гого.
– Ты, это самое… Как только со своими соплями справишься, выздоровеешь, давай-ка мы с тобой на рыбалку вместе двинем, а?! С ночёвой, согласен? Я места уловистые знаю, лодку на пристани у знакомых для нас возьму…
– Хорошо.
Гого привстал, опёрся локтём о подушку.
– Папа, ты только никому, даже мальчишкам нашим во дворе, ничего не говори, ладно? Про штаны, ну, что мокрые они у меня были, ладно…?
– Эх ты, малёк! Замётано!
Отец пятернёй взъерошил Гого волосы, прижал к себе.
И блеснули в ночном неверном свете то ли стальные зубы, то ли невозможные и поэтому непривычно странные отцовские слёзы.
