Эта сказка навеяла на принцесс тихую задумчивость. Мужчины объявили, что Нагато создал новый род рассказов, что это сочинение можно было бы переложить в стихи.
Царица, которая поняла, что принц говорил для нее одной, невольно бросила на него печальный взгляд, полный нежности.
День кончался. Две принцессы опустились на колени перед Кизаки, чтобы получить распоряжения на следующий день.
— Завтра, — сказала она, подумав немного, — деревенский завтрак, состязание в стихотворстве в западном фруктовом саду.
Вскоре все разошлись, и посланников отвели в предназначенные для них павильоны, которые скрывались в зелени и цветах.
Когда на другой день принц Нагато проснулся, им овладело приятное, радостное чувство, которого он уже давно не испытывал. Наслаждаясь этой минутой беззаботного мечтания, похожего на зарю пробуждения, он следил взглядом за трепещущими снаружи листьями, которые под лучами солнца отражались на спущенных занавесках. Тысячи птиц пели и щебетали, и можно было подумать, что сам свет производил эту трескотню звонких голосов.
Принц думал о предстоящем счастливом дне. Это был оазис в бесплодной и жгучей пустыне его любви! Он отгонял мысль о предстоящем отъезде, с его спутником, печалью, чтобы вполне предаться прелести настоящего. Он был счастлив, спокоен.
Накануне, полный воспоминаний и волнений, он понял, что сон совершенно покинет его. Тогда он приготовил себе снотворный напиток. Затаенное чувство кокетства побуждало его избежать лихорадочной ночи. Принц знал, что он красив; ему говорили это сто раз, и взгляды женщин повторяли ему это каждый день. Разве изящество его телосложения и лица, прелесть, которою веяло от всего его существа, не способствовали благосклонному вниманию царицы? Значит, следовало охранять себя от приступов усталости и лихорадки.
Позвав слугу, он тотчас же велел подать себе зеркало и посмотрелся с беспокойной поспешностью.
Однако с первого же взгляда он успокоился.
Бледность сменилась румянцем, который отняла было у него болезнь, губы заалели, но глаза еще сохранили какой-то лихорадочный блеск.
Он с мелочной тщательностью отнесся к подробностям своего туалета, выбирал самые нежные духи, самые тонкие одежды, самые светлые оттенки своего любимого голубоватого цвета.
Когда он, наконец, вышел из своего павильона, приглашенные уже собрались перед дворцом Кизаки. Его появление произвело впечатление. Мужчины пришли в восторг от его костюма, женщины не смели высказываться, но их молчание было самое лестное, его можно было перевести так: этот достоян любви даже царицы, так как это вполне прекрасное тело — храм самого тонкого ума и благороднейшего во всем дворце сердца. Принцесса Иза-Фару-Но-Ками подошла к Нагато. — Вы не спросили меня о Фаткуре, принц, — сказала она.
Принц совершенно не думал о Фаткуре и даже не заметил ее отсутствия.
— Она была больна вчера, — продолжала принцесса, — но весть о вашем приезде возвратила ей здоровье. Как она печальна с некоторых пор! Может быть, ваше возвращение успокоит ее. Вы ее сейчас увидите, она подле Кизаки; эту неделю она дежурная. Что же вы ничего не говорите?
Принц не знал, что сказать. И в самом деле, имя Фаткуры пробуждало в нем угрызения совести и досаду. Он упрекал себя за то, что внушил любовь этой женщине, или, скорее, притворно отвечал любви, которую угадывал в ней. Он воспользовался этой ложной страстью, как ширмами между любопытными взглядами и светилом своей истинной любви. Но он не в силах был поддерживать роль влюбленного, и вместо сострадания и дружбы, которую он пытался вызвать к несчастной жертве, Фаткура внушала ему только глубокое равнодушие.
Появление Кизаки избавило его от ответа Иза-Фару. Царица шла по веранде, приветствуя милой улыбкой своих гостей, которые опускались на одно колено.
Так как предстояло взбираться на гору и идти по узким дорогам, Кизаки надела более узкое платье, чем обыкновенно. Платье это было из серовато-зеленого крепа, слегка волнистого, как поверхность пруда, подернутая рябью от ветра. Широкий кушак из золотистого полотна охватывал ее талию и был завязан сзади большим бантом. В одном конце этого кушака была вышита ветка цветущей хризантемы. В волосах царицы были две большие белые булавки тонкой работы, а надо лбом маленькое круглое зеркальце в жемчужной рамке.
