Принцессы толпами, по чину, следовали за ней на расстоянии, останавливаясь, когда она останавливалась. Все присутствующие низко кланялись, когда она проходила; она говорила несколько слов какому-нибудь знатному даймио или какой-нибудь высокорожденной Даме, потом продолжала шествие. Так дошла она до Нагато.
— Ивакура! — сказала она, доставая с груди запечатанное письмо, завернутое в кусочек зеленого атласа. — Передай от меня эту бумагу матери сегуна. — Потом она прибавила тихо: — Это — то, о чем ты просил. Микадо приказывает, чтобы ты воспользовался этим письмом только тогда, когда будешь уверен, что Гиэяс хочет нарушить присягу.
— Твои приказания будут верно исполнены, — сказал Нагато, взяв письмо дрожащей рукой. — Я в эту же ночь возвращусь в Осаку.
— Счастливого пути! — сказала Кизаки необыкновенно нежным голосом.
Потом она пошла дальше. Еще с минуту принц слышал шуршание ее платья по коврам.
Час спустя Нагато покинул Даири[6] и отправился в путь. Проезжая через город, он должен был сдерживать свою лошадь, чтобы не раздавить веселую толпу, которая запрудила улицы. Со всех сторон сверкали огромные фонари, стеклянные, бумажные, шелковые, газовые. Их разноцветный свет бросал странный отблеск на лица гуляющих, которые, по мере того, как продвигались, казались то розовыми, то голубыми, то лиловыми, то зелеными. Лошадь немного пугалась глухого шума, который царил в Киото.
Тут был и смех женщин, столпившихся перед кукольными театрами; и беспрерывный грохот тамбурина, под который труппа клоунов проделывала необыкновенные штуки; слышались крики спора, который переходил в драку, серебристый звон колокольчиков, которым оракул отвечал чародею, предсказывавшему судьбу внимательному кругу слушателей, пронзительное пение священников Оджигонгамы[7], которые исполняли священный танец в саду одной пагоды. Тут же раздавались голоса целой армии нищих; одни из них ходили на ходулях, другие были наряжены в исторические костюмы или несли на голове вместо шляпы вазу, в которой распускался цветущий куст.
Там стояли монахи, собиратели подаяний, в красных одеждах, с наголо выбритыми головами; надув щеки, они извлекали из серебряных свистков пронзительные звуки, покрывавшие шум и раздиравшие уши. Здесь жрицы национальной религии проходили с песнями, размахивая белыми бумажными кропильницами, символом чистоты. Десяток молодых бонз играли на всевозможных инструментах, напрягая слух, чтобы услышать друг друга и не потерять такта исполняемой мелодии, вопреки всеобщему гаму. Немного дальше заклинатель черепах быстро бил в там-там, а слепые, сидя у входа в храм, звонили в колокола, утыканные бронзовыми шишечками.
Время от времени придворные вельможи микадо рассекали толпу; они шли тайком в театр или чайные домики, которые были открыты всю ночь: там они, свободные от строгостей этикета, могли вволю пить и развлекаться.
Нагато также путешествовал тайком и один; перед ним даже не бежал скороход, чтобы разгонять толпу. Тем не менее, он выехал из города, никого не ранив. Тогда он отпустил поводья, и нетерпеливый конь поскакал галопом по великолепной аллее сикоморов[8], с пагодами, храмами, часовнями, которые мелькали перед принцем по правую и левую сторону, из которых доносились обрывки молитв и священного пения. Один раз Ивакура обернулся и долго смотрел назад. Он заметил между ветвей могилу Таико-Самы, отца Фидэ-Йори; он подумал, что прах этого великого государя должен был задрожать от радости, когда мимо него проезжал человек, везший спасение его сыну. Нагато миновал предместья и въехал на небольшой холм.
Он бросил последний взгляд на город, который был так дорог его сердцу. Киото был окутан светящейся дымкой и бросал красноватый отблеск среди голубого света, который проливала луна на окружающие его горы. По склонам, между деревьев, блестели, как зеркала, крыши пагод. Позолоченная хризантема над вратами даири горела лучом, как звезда над городом. Но все исчезло за изгибом холма, последний шум Киото смолк. Принц вздохнул, потом, разогнав лошадь, пустился как стрела через поля.
