Ребята, не унимаясь, гомонили:
— Ножик возьми!
— Топор!
Зиновий Васильевич поднял руку, требуя тишины:
— Самое главное не забудьте: с родителями посоветуйтесь, может, и не отпустят кого… Ну, а в общем, через день будьте готовы.
Павла Ивановна, насмешничая, подняла руку в пионерском салюте:
— Всегда готовы!
5. Праздники по будням
Зиновий Васильевич не знал, получится ли всё так, как происходило в прежние годы. Да-а-вно, давно-о это было. Но в его душе поездки на дальние сенокосы сохранились как праздники. Да что там праздники! Праздники-то как раз и забылись, ни одного не вспомнить — от них осталось смутное ощущение запаха пирогов в избе да картины возбуждения родителей от того, что скоро приедут гости, а когда они приезжали и, раздав ребятам гостинцы, садились за стол, всё тонуло в обычных, как казалось Зиновию, разговорах, расспросах, воспоминаниях, и он вместе с братьями и сёстрами убегал во двор, чтобы не томиться скукой. А сенокосы запали в память не разговорами, а увлечённой работой.
Помнится, бригадиром в Полежаеве был Ваня Сак. Вот выдумщик! Он не просто давал ребятам наряд: ты иди сегодня туда-то, а тебе поручается сделать то-то, а обставлял свои распоряжения, как над ним посмеивались в деревне, причудами, будто сам не наигрался в детстве и вот теперь норовил вернуть безвозвратно утраченное.
На сенокос он повёз ребят не на телегах, хотя дороги тогда ещё и не заросли лесом, а на плотах. Здравые-то головы осуждали его: сколько времени впустую ухлопает — прямой дороги до сенокосных урочищ три-четыре часа, а тут, рекой-то, целый день плыть — не доплыть, измотает хуже работы: то на мель сели — вся ватага в поту, пока плот перетащит на глубину, а то течение ослабло — шестами упираешься в далёкое дно, а шест чуть не весь уходит под воду, и упора не получается, и ты думаешь об одном, как бы, поскользнувшись, не свалиться в пугающую темнотой зыбь, в которой неизвестно кто водится, и он, этот кто-то, обязательно схватит тебя за ногу, если окажешься в его владениях, и утянет к останавливающей сердце студёной придонной воде.
Но зато на спокойной воде можно расслабиться. Река обросла по берегам ракитником, и кажется, будто плот идёт зелёным изгибающимся туннелем. Гибкие ветви на поворотах цепляются за смолистые брёвна, но плот неостановимо плывёт по зыбкой воде, которая плещется, разбиваясь о него в брызги и принося с собой запах рыбы и леса. А из кустов, с берега, тянет ароматом смородишника, терпкой горечью черёмухи и сладковатой прелью крапивы. Но пройдётся вдоль реки ветерок, тревожным трепетом наполнятся кусты ракитника, и ко всем этим запахам прибавится ещё один, густой и сытный запах созревающих на приречных полях хлебов.
Расступается в берегах река, плот выбивается из зарослей на простор, и запахи становятся вольней. К медовому настою клеверов примешивается всё перебивающее дыхание июльского солнца.
Далеко впереди видно, как дрожит в знойном мареве тоненькая струйка дыма. Она свечкой тянется к изнывающему от жары небу. А ты сидишь и гадаешь, рыбак ли это задумал сварить уху, местные ли мальчишки пасут на лугу коров или готовится там сенокосный обед. И когда б ни шёл ты, когда б ни ехал — в дождь ли, в комариный ли зуд, звёздной ночью ли, в пыльный ли день, — тебя одинаково будет манить и звать к себе трепетное пламя огня. Оно таит в себе не только тепло сухих дров, но и радость рукопожатия, задушевность неторопливой беседы.
Такая дорога к работе уже настраивала на особый лад. Она привораживала к лесу, к полю, к лугам.
И теперь, оглядываясь на прожитые годы и задумываясь, почему он выбрал земледельческую стезю, Зиновий Васильевич не сбрасывал со счёта и те далёкие детские поездки на сенокос. С них, пожалуй, и начиналась хлеборобская закваска. Они, пожалуй, и определили его жизненный путь.
Он и теперь, уже много чего повидавший на своём веку, сотни раз выезжавший на сенокос, косивший и вручную, и машинами, ярче всего помнил, как Ваня Сак, вооружив их топорами, учил строить шалаши, разводить костры, варить походную кашу, ставить силки на рябчиков, плести верши для ловли щук. И всё это как бы между делом. Большому делу — косить, ворошить подсыхающую траву, копнить, стоговать — учить вроде бы никого было и не надо. Все умели делать это чуть ли не с пелёнок, а если кто не умел, то стыдливо скрывал свою «косорукость» и тайком подглядывал, как держат вилы умелые, перенимал их приёмы и вскоре овладевал нехитрым ремеслом косаря, как всякий заправский крестьянин. Хватило бы у него силёнок, а умение придёт!
