— Кара, улвотти…[114] — перепугался младший Сабир, но Сабит уже знал, что надо делать:
— Давай, сувга ташиймиз[115]!
Они попытались поднять дёргающегося Хосейна, но только стянули узел с его ног, а потому просто стали перекатывать его по берегу и, всего его измазанного пылью и кровью, плюхнули в воду.
В воде Хосейн отчаянно задёргался, и даже кляп вытек из его рта — он жадно схватил ртом воздух и в следующее мгновение нечеловечески закричал.
— Тошминан ур![116] — запищал Сабир, видя как дёрнулся вдалеке Занги-бобо. Сабит стал искать булыжники и бросать их в задыхающуюся голову. Первый булыжник оказался земляным, ударившись об голову он растёкся грязным пятном по уносящейся медленной воде. Зато третий, попавший точно, камень размозжил голову Хосейну и тот, перестав кричать и булькать, ушёл под воду. Вскоре растаяла и кровавая лужа на Зах-арыкской воде.
— Калла ташийсанми[117]? — спросил Сабит с камнем в руке дрожащего Сабира. Сабир вдруг дёрнулся и крича: «Узинг таша, жалаб!»[118]- припустился по зах-арыкскому берегу, боясь, что Сабит решил теперь убивать его. Сабит же, пугаясь, что Сабир всё расскажет, припустился за братом. Один удивлённый Занги-бобо видел, как они бежали, что-то истошно крича, по овражистому берегу реки…
Мальчик не вытерпел тошноты и его вырвало прямо на спину Шерзода. Визг и крики, перебившие пять бубнов Кахрамона Дадаева, поднялись вокруг. Кто-то кричал, кто-то подскочил к нему, кто-то бросился гасить костёр. Началось столпотворение. Их вынесли из круга, а его всё рвало и рвало. И уже когда, казалось бы, вышел из него весь коньяк и весь кишмиш, его продолжало рвать ядовито-жёлтой и горькой желчью.
— Пора! Пора! — кричал кто-то, и его наспех умывая и вытирая в полубессознательном состоянии, понесли в дом под деревьями. На ходу ему перевязывали туго руки, тут же кто-то наложил крепкий узел на две освобождённые из сапог щиколотки, его бросили в топкую постель, кто-то огромный и беспрекословный стянул ему перед всем миром штаны — последним глотком взгляда он успел заметить прилипших к окну Жанну-медичку и её племяшку — Мошку Наташку, а ещё Шапикову мать Учмах, Кабыла-дынеголова и Кутра, и… острая боль, как гребень стыда, подбросила его ввысь — выше потолка, выше синего неба и жёлто-слепящего солнца — в самую тьму, куда летел тем летом и Китов…
«Вот и я умер…»- спокойно и обречённо подумал мальчик, — и только стал свыкаться с этой мыслью, как в растворённое настежь окно хлынули крики и вопли, и открывший глаза на том свете мальчик увидел всё тех же жарко кричащих Учмах и Жанну, Зумрад и Хадичу Измайлову, которую все звали Катериной Измайловой. На мгновение чья-то огромная рука поднесла сочащийся кровью малюсенький кожаный кружок, сквозь который просветила красная лампочка, и вдруг Гаранг-домулла, заковыляв на своих кривых ногах к окну, бросил эту ненужную плоть наружу сквозь железную решётку окна, и женщины, завопив, стали нешуточно драться за магическое средство нового деторождения…
И мальчик закрыл глаза.
Во дворе бесконечно вопили женщины…
