Он возьмет письмо, но все еще не решится его распечатать.
— Конечно, ты можешь его и не читать, порвать, выбросить не распечатывая, но ведь тогда и на тебе будет ложь. Распечатай его. Так. Теперь читай.
Он прочтет письмо, я знаю, и все поймет, за него не надо бояться. Может быть, надо было бы сказать ему все это как-то иначе, проще и не так громко, но иногда и такие слова нужны, хоть я вообще и не люблю, когда так говорят, я люблю, когда говорят тише, обыкновенней, но иногда нужно и так. Иногда можно себе это позволить — крикнуть, чтобы тебя услышали и поняли, без этого иногда не обойтись.
* * *
Магнитофон все играл, только уже что-то новое, тоже джазовое, тоже веселое и нежное, солнце уже село самым краешком в море, и от него на воду легла искрящаяся дорожка, в ресторанчике появились первые вечерние едоки.
С «Бессмертного» уже убрали трап, и он пригрозил напоследок:
«Через несколько минут начинается морская прогулка по маршруту: городской причал — Дельфинья бухта — Небесные ворота — Золотой пляж — залив Голубого Покоя и обратно…»
Он кончил писать, сложил аккуратно листок к листку, завинтил крышку ручки и только потом поднял голову и посмотрел на меня.
О н. До конца, как полагается.
Наверное, вид у меня был совсем неважный, потому что он спросил:
Опять тебе худо? Принести воды?
Я. Обойдется, спасибо.
Он не стал настаивать. Лицо его блестело от пота, он вытер его рукой.
О н. Что еще?
Все. Все сказано, все сделано, все, до конца.
Я. Надо рассчитаться.
Я обернулся, помахал рукой официантке. Она тут же подошла к нам.
О н а. Ничего не съели — собираетесь уходить… Ну и клиент пошел чудик!..
Она стала подсчитывать, держа на весу свой блокнотик. А мы ждали, молчали. Подсчитала, потом вспомнила:
Да, конверт еще, чуть не забыла, — пять копеек.
Она вынула из кармашка передника конверт, положила его на стол, а поверх него — листок со счетом.
Пожалуйста.
Я взял счет, там было девять рублей двадцать три копейки. Он полез в карман за деньгами.
О н. Сколько там?
Я. Я сам, не надо.
Но он все-таки вытащил кошелек.
О н. Пополам так пополам. Сколько там?
Я. Десять.
Он вынул из кошелька трешку и две бумажки по рублю, протянул мне. Я добавил еще пятерку, отдал ей.
Не надо сдачи. Спасибо.
О н а. Вам спасибо. Приходите к нам еще, можно даже в перерыв, по знакомству.
Я. Все в порядке, спасибо.
Она собрала в стопку тарелки, пошла было.
Я вспомнил:
Не в службу, одну минутку…
Я взял со стола его письмо, не читая сложил вчетверо, вложил в конверт, языком послюнил его, заклеил.
Опустите в почтовый ящик, я видел — у вас за углом, пожалуйста.
О н а. Ладно, только посуду на мойку отнесу.
Она поставила на поднос тарелки с так и не съеденной, холодной едой — шашлык подернулся беловатым, как плесень, слоем стылого бараньего жира — и понесла на кухню, держа на весу, на вытянутых сильных руках, они у нее были в добела выгоревшем на южном солнце детском пушке.
Потом он встал.
О н. Все?
Я. Я еще посижу немножко.
О н. Я пойду.
Я. Да, конечно.
Он повернулся, пошел к выходу.
Тут я увидел, что на конверте нет адреса — адреса он не написал, и мне тоже не пришло в голову, и если бы я сейчас не заметил, может быть, и не пришло бы, не в адресе было дело, — и я посмотрел ему вслед, но он сам остановился в дверях, спиною ко мне, будто стараясь вспомнить что-то, а вот взять в толк, что же такое он забыл — никак не мог, потом обернулся и долго смотрел в мою сторону.
Не на меня, а просто в мою сторону. Он вернулся к столу, все так же молча и тягостно роясь в памяти и пытаясь ухватить то, что ускользало и не давалось ему, но тут его взгляд упал на конверт, белый чистый прямоугольник на красном пластике стола, и он вспомнил наконец, поднял на меня глаза и виновато пожал плечами.
О н. Адрес-то я не написал, вот, что… из головы вылетело…
Он снова аккуратно отвинтил крышку авторучки, нагнулся к столу и, медленно выводя крупные, ясные буквы, надписал конверт. Свинтил ручку, положил ее на стол, подумал, взял стакан с водой, которую он же и принес мне с кухни, и выпил ее.
И лишь потом пошел.
Ушел.
Мне тоже захотелось пить, пива, но его уже не было, пустые бутылки, только в том стакане, из которого он только что пил, оставалось еще немного воды, я потянулся за нею, но вдруг будто что-то прожгло меня навылет, и боль, больнее которой не бывает, навалилась на меня, и прямо на меня неслась и рушилась безбрежность пылающего красного пластика, будто хлынула на меня густая, горячая красная кровь, все загудело, закуролесило, и лишь через сто тысяч лет я услышал сквозь эту кутерьму, как вернулась к моему столу Галя.
