На 20 франков не разгуляешься, и Жан-Жак стал ходить от лавочки к лавочке, предлагая выгравировать на посуде какую-нибудь дату или герб. Однажды на Контра-Нова он зашел в лавочку к «исключительно пикантной брюнетке», рассказал ей, как обычно, свою «жалобную историю» и предложил свои услуги. Мадам Базиль была еще совсем молода. Ее мухе, много разъезжавший по делам, поручил ее наблюдению своего приказчика-сквернослова, который сразу же искренне возненавидел юношу. Жан-Жак получил здесь работу: он составлял счета, переписывал начисто книги записей, переводил некоторые письма. И, конечно же, воспылал любовью к прекрасной туринке — не меньше, чем когда-то к мадемуазель Вюльсон. «Я не осмеливался смотреть на нее, не осмеливался дышать подле нее… Я пожирал жадным взором всё, на что мог смотреть, не будучи замеченным, — цветы на ее платье, кончик ее красивой ножки, полоску ее стройной белой руки, выглядывавшую между перчаткой и манжетой, и иногда — то, что показывалось между краем выреза платья и платком».
Однажды через полуоткрытую дверь он увидел ее бродящей по комнате. Охваченный страстным порывом, он в коридоре бросился на колени, протянув к ней руки. Зеркало его выдало. Не произнеся ни слова, не взглянув на него, мадам Базиль только выразительным жестом пальца указала ему место у своих ног. Жан-Жак, потеряв голову от счастья, одним прыжком оказался в указанном месте. Никто из них не произнес ни слова, не пошевелился. Не менее робкая, чем он, мадам делала вид, что не замечает его, — он же ожидал жеста ободрения. Шум, донесшийся с кухни, вывел их из «этого состояния — смешного и восхитительного». Молодая женщина пришла в себя, заставила его подняться; он осмелился дважды прижать ее руку к своим губам. Эта сцена больше не повторилась. Через несколько дней вернулся муж и, выслушав доклад приказчика, поторопился отослать юношу.
Добрая мадам Базиль успела к тому времени передать ему немного денег, белья, шляпу, и Жан-Жак имел вполне приличный вид. Его жилищная хозяйка сообщила ему, что некая дама хочет нанять его на работу. Легко увлекающийся Жан-Жак вообразил, что наконец-то вступает в «мир высоких приключений». Увы! Этой даме был нужен всего лишь слуга. «Таков был неожиданный результат, к которому свелись мои великие надежды».
Дама была из большой семьи савояров. Вдова графа Верселли, образованная, говорившая на двух языках — французском и итальянском, она проживала в палаццо Кавур и умирала там от рака груди. Поскольку она вела обширную переписку, она сделала Жан-Жака своим секретарем: он должен был писать под ее диктовку. Чувствительному молодому человеку было скучно записывать сухие тексты своей педантичной госпожи: «Мое сердце требовало сердечных излияний, однако при условии, что оно найдет отклик в другом сердце». Мадам Верселли же имела душу возвышенную, но холодную; она занималась благотворительностью, но лишь как христианской обязанностью, без сердечного участия. Напрасно Жан-Жак пересказывал ей свою «жалобную историю», показывал свои письма к мадам де Варан — графиня не проявляла признаков растроганности. Она должна была бы, по его мнению, «заинтересоваться молодым человеком, подающим некоторые надежды». Но это оказался не тот случай. «Она видела во мне только слугу и потому не давала мне возможности проявить себя в ином образе».
Мадам де Верселли умерла 19 декабря 1728 года. Ее племянник, граф де ла Рокка, выделил семейству Лоренцини, служившему графине в течение двадцати лет, пожизненную ренту в 200 ливров и пособие в 600 ливров — их племяннице. Жан-Жаку мадам де Верселли оставила, как и всем своим «низшим слугам», сумму в 30 ливров. Руссо надеялся на большее. Он остался при убеждении, что Лоренцини оговорили его перед хозяйкой: «Я был для них подозрительным персонажем. Они прекрасно видели, что я находился здесь не на своем месте». Откуда он это взял?
Пребывание Жан-Жака в палаццо окончилось плохо. Бесцельно бродя по дому, который постепенно пустел, он заметил серебристо-розовый бант, принадлежавший племяннице Лоренцини, и машинально взял его. Казалось бы, безделушка! Но бант принялись искать и нашли его у Жан-Жака. Растерявшись, он ухватился за первую попавшуюся соломинку: обвинил молоденькую кухарку-арабку Марион в том, что это она дала ему этот бант. Та отрицала, он настаивал. Девчушка рыдала: «О, Руссо! Я-то считала вас добрым. Вы делаете меня несчастной, но я не хотела бы быть на вашем месте».
