— Сержусь на вас? Что за вздор!
Кон не только не сердился, но очень был доволен, что Кристоф отчитал Гехта; он получил тогда настоящее удовольствие. Ему было совершенно безразлично, кто прав — Гехт или Кристоф: он интересовался людьми лишь постольку, поскольку они способны были позабавить его; и Кристофе же он угадал целый кладезь комизма высшей марки и решил, что было бы грешно упустить такой случай.
— Почему вы ко мне не зашли? — продолжал он. — Я вас ждал. Вы заняты сегодня вечером? Пойдемте вместе обедать. Я вас не отпущу. Мы будем в своем кругу — несколько писателей и художников, мы собираемся раз в две недели. Вам необходимо познакомиться с этим миром. Пойдемте. Я вас представлю.
Кристоф безуспешно отговаривался, ссылаясь на свой скверный костюм. Но Сильвен Кон чуть не силой увел его.
Они вошли в ресторан на одном из бульваров и поднялись на второй этаж. Кристоф оказался в компании трех десятков молодых людей, от двадцати до тридцати пяти лет, о чем-то оживленно споривших. Кон представлял его как человека, только что вырвавшегося из германских тюрем. Спорившие не обратили на новоприбывшего ни малейшего внимания и даже не прервали страстного спора, в который с ходу вмешался и Кон.
Оробев в столь избранном обществе, Кристоф молчал и весь обратился в слух. С трудом следя за быстрой французской речью, он напрасно старался понять, какие важные художественные проблемы служили предметом обсуждения. И сколько он ни вслушивался, ему удавалось уловить только такие слова, как «трест», «скупка», «понижение цен», «цифры дохода», вперемежку с такими выражениями, как «достоинство искусства» и «авторские права». В конце концов он все-таки разобрал, что речь идет о коммерции. Несколько писателей, принадлежавших, по-видимому, к какому-то финансовому обществу, возмущались попыткою создать конкурирующее общество, которое может оспаривать у них монопольное право издания. Предательство некоторых из их коллег, нашедших для себя выгодным перейти с оружием и амуницией в конкурирующую организацию, вызывало припадки бешенства. Они готовы были снести им головы и так прямо и говорили: «… Подлость… Измена… Позор… Продажные души…»
Другие, не трогая живых, обрушились на покойников: бесплатные перепечатки их произведений наводняли рынок. Так, творения Мюссе, недавно ставшие общественным достоянием>{78}, по-видимому, расходились в слишком большом количестве. Поэтому собравшиеся требовали энергичного вмешательства государства, обложения высокими налогами шедевров, чтобы воспрепятствовать их продаже по сниженным ценам, причем едко определяли это как недобросовестную конкуренцию по отношению к современникам.
Вдруг и те и другие умолкли: кто-то назвал цифру отчислений, полученных авторами от вчерашних спектаклей. Особые восторги вызывала карьера одного ветерана драматургии, прославившегося в обоих полушариях, — они презирали его, но еще больше ему завидовали. От доходов авторов перешли к доходам критиков. Речь зашла о суммах, которые получал (несомненно, чистейшая клевета!) один из их собратьев, известный рецензент, за хороший отзыв о каждой премьере в одном из театров на Бульварах>{79}. Это был честный человек: раз сторговавшись, он добросовестно выполнял взятые на себя обязательства; но он был непревзойден (как они уверяли) в искусстве такого прославления пьесы, которое вело к ее скорейшему снятию со сцены и тем вызывало необходимость новой постановки. Рассказ (вернее, подсчет гонорара) вызвал смех, но никого не удивил.
Все это они пересыпали громкими словами, говорили о «поэзии», об «искусстве для искусства». Под звон золота это звучало, как «искусство для денег»; эти барышнические нравы, недавно усвоенные французской литературой, вызывали негодование Кристофа. Ничего не смысля в денежных вопросах, он перестал следить за спором, но вот наконец заговорили о литературе, или, вернее, о литераторах. Кристоф насторожился, услышав имя Виктора Гюго.
Присутствующие затеяли спор о том, был ли Виктор Гюго рогоносцем или нет. Началось продолжительное обсуждение любовных отношений между Сент-Бёвом
