В городе сделалась большая тревога. Призвали Ермила, стали его тягать.
Только видят – помер купец ударом, денег с ним оказалось много – сколько-то тысяч. Начали было смекать: нет ли недостачи какой; бились, бились, записи настоящей у купца нет, колесо большое, и вышло так, что еще лишки оказались в деньгах. С тем и бросили.
И отпустили Ермила.
По весне купчиха собрала долги, продала хлеб, молодцов распустила. Порешила торговлю. Пришел Ермил за расчетом.
– Ты бы в кучерах у меня оставался, – говорит купчиха, – лошадей-то я других заведу, хороших. В пролетке будешь меня возить.
– Никак невозможно. Брат серчает, велит сходить. У нас пахота, сев.
– Да ты ее брось, пахоту-то. Я тобой довольна. Ты малый тямкой. И с покойником ты езжал. Оставайся.
Отказался Ермил.
– Нам, – говорит, – по крестьянству никак невозможно. У нас земля.
– Ну, как знаешь.
Вынула рублевку, дала.
– Поминай, – говорит, – покойника.
А сама думает: «У другого бы, глядишь, згинули денежки, а он малый с совестью, все в целости доставил». Потом подочла, что ему следовало из жалованья, отдала и отпустила.
Дождался Ермил ночи, слазил на сеновал, вынул из потайного места пачку с деньгами, засунул за голенище, закинул мешок за спину и пошел в село.
И повел он дело свое очень тонко. Деньги схоронил. Работал по-прежнему, от брата не отставал в работе. И все думал, как бы ему извернуться, темные деньги оказать, в оборот их пустить, в торговлю. И видит – растет у кабатчика дочь; девка дурная из себя, неаккуратная, злая, сидит день-деньской на крыльце, орехи щелкает, а войдет в избу – работнице проходу не дает, все лается.
У Ермила свои мысли. Ему до этого дела нет, что плохая девка. Повадился он ходить мимо кабака. Ноне пройдет словечко обронит, завтра – обронит. Девка и не смотрит на него. Знает, что малый из крестьянской семьи, радости мало с ним связываться. У ней в голове женихи полированные: поповичи, писаря.
Видит Ермил – не берут его подходы, улучил время, пришел в кабак. Кабатчик был вострый мужик, сметливый, наметался на своем деле. Увидел Ермила, удивился: никогда Ермил в кабак не захаживал. Однако вида не показал.
– Чего тебе? – говорит.
Огляделся малый, видит – людей в кабаке нет.
– Я к тебе, – говорит, – Петрович, за большим делом!
– За каким таким?
– Отдай за меня Анфису.
Выпучил глаза кабатчик и говорит:
– Ты, малый, в уме? Поди проспись.
Ермил не сробел.
– Ты, – говорит, – поезжай в город, собери обо мне слухи. Я всякое дело могу по торговой части. Хлеб ли ссыпать, аль опять купить, али другое что. Я грамотный. Что записать, что сложить на счетах – я все могу.
Сидит кабатчик, перебирает по столу пальцами, глядит на Ермила, усмехается во весь рот.
– Толкуй, толкуй, – говорит, – мне такой потехи давно не было.
Огляделся Ермил по сторонам, пригнулся к кабатчику и шепчет:
– А коли у меня деньги. Коли я тебя со всем потрохом куплю, если на то пошло.
Кабатчик так и вскинулся.
– Как так! Откуда?
Да как вспомнил, что помер Ермилов хозяин в чистом поле, как вспомнил, что большие с ним деньги были, сразу смекнул, какие деньги у Ермила. Развел в мыслях, видит – дело подходящее. Поглядел на малого, и малый ему показался.
Подумал, подумал.
– Много, – говорит, – денег?
– Шестнадцать сотенных.
– А не врешь?
– Покажу, коли не веришь!
– Волоки.
– Ну, нет, это оставь. Я шутки-то эти знаю. Коли хочешь – приходи на заре, в огороды, – покажу.
«Тямкой малый, в рот пальца не клади, далеко пойдет», – подумал кабатчик, и еще больше показался Ермил.
