И не стал Ермил показываться в народ.
Сперва, как пришел в село, облегчилась его душа. «Поживу, – думает, – на миру, отдохну от своих мыслей». Выйдет в поле, всякая былиночка его радует. Глянет на луговинку – «Вон, – скажет, – в ночное мы лошадей гоняли на луговину». Рад, что вспомнил. Встретится ракита у повертка, и ракиту вспомнит.
Однако пришло время, и воротились к Ермилу муки. Встала осень. Ночи пошли долгие, темные. Ляжет Ермил спать – бежит от него сон. Прислушается – все тихо. В хлеву корова хрустит. В катухе боров спросонья о колоду чешется. На селе собака брешет; побрешет-побрешет – выть примется. Петухи закричат. Перевернется Ермил другим боком, и на другом боку не спится.
Представляется ему прежняя жизнь. Того по миру пустил, другого обсчитал, третьего обвесил, четвертого по судам затягал.
Скучно Ермилу. Отгонит одни мысли – другие пойдут на смену.
Представится ему – обит голубым глазетом гроб, лежит в гробу сын Васька, носик завострился, из лица синий, на лбу венчик пристроен, обряжен в плисовую куртышку и в порточки. Дьячок стоит, псалтырь читает. Зажмет уши Ермил, уткнется лицом в изголовье. Не знает, куда деваться с тоски. Вскочит с постели, примется поклоны класть. Измается от поклонов, ляжет, задремлет.
И только спутаются в нем мысли, вдруг услышит сквозь сон – крадется чья-то рука к изголовью. Содрогнется, вскочит. Все тихо. Темно в клети, прохладно. На колокольне часы бьют. Гудит колокол, ровно голосит.
Заснет Ермил. И мерещится ему сон. Кругом чистое поле. Лошади плетутся себе шажком, гужи скрипят, подреза визжат, снежок перепархивает. Лежит навзничь мертвое тело, рот разинут, жилы вспухли, глаза кровью налились. Смотрит Ермил во сне, видит – перекосился мертвец, приподнялся. «Что ты, – говорит, – пес, затеял?» Ахнет Ермил, закричит в голос, выскочит из клети, трясется весь с испуга.
Бывало и так: разбудит людей своим голосом.
И пошли по селу слухи: душит-де Ермила домовой по ночам. Видит Иван – плохо приходит брату Ермилу. Запечалился. Все думает, как бы ему утешить Ермила.
Раз повестили Ивана на сходку. Сыскал Иван Ермила и говорит:
– Ну-ка, вздевай кафтан, пойдем на сходку. Нечего толковать-то. За тобой ведь тоже душа.
Не ослушался Ермил брата Ивана, вздел кафтан, взял посошок в руки, пошел. Подошли к мужикам, снял Ермил шапку, поклонился, притулился за спины, стоит, сгорбился.
Погалдела сходка о своих делах, – слышит Ермил, заговорили мужики о земле. Своей земли стало в обрез, кругом стеснили купцы – взогнали цены, и не выговоришь сразу. И толкуют мужики – вот рядом барскую землю держит купец; земли много, угодья хорошие, купцу срок через полгода, хорошо бы снять эту землю миром. Хорошо, да трудно. Барин живет неизвестно где – одна беда.
Другая беда – купец барину деньги вперед выплатил, а у мужиков таких денег нету. Третья беда – некуда сунуться мужикам со своей темнотой, дело тонкое, хитрое. И близок кус, да не укусишь. Прислушался Ермил и вспомнил. Купил он раз у этого самого барина просо в рассрочку и высылал ему деньги в Питер. Вспомнил, хотел вызваться, хотел сказать мужикам, да не хватило духу, сробел. Так всю сходку простоял, промолчал. Воротились со сходки, пошел Ермил в клеть, полез в котомку, достал старую запись, видит, означено там, где живет барин, на какой улице, какой дом. Все записано. Сказал брату Ивану. Узнали мужики, сбили сходку. Пошел и Ермил на сходку. Объявил, где барии живет, и опять притулился за спины. И говорят старики: «Пошлемте Ермила ходоком. Мужик он грамотный, смышленный, потрудится для мира». И поднялась тут галда. Кто кричит – обвесил его Ермил, кто кричит – судом деньги взыскал с него Ермил двойные, кто кричит – пошли Ермила ходоком, он и мир-то продаст, не задумается. Потупился Ермил в землю, ни слова не говорит мужикам; послушал-послушал, отвернулся к сторонке, заковылял ко двору как оплеванный. Идет и говорит на себя:
– Что, Ермил Иваныч, отливаются волку овечьи слезы!
Видят мужики, ушел Ермил со сходки – сделались тише. Вступился за Ермила брат Иван.
– Вы бы, – говорит, – старички, поопасались маленько. Ермила бог убил, нам его добивать не приходится. Грешен человек, что и говорить, да ведь без греха-то, старички, один бог.
