Она отпрянула резко, вдруг почувствовав всю нелепость своей мгновенной искренности. Поднимать глаза на Палаткина было страшно. Юля слышала гул голосов, доносящийся из гостиной и свое собственное сдерживаемое дыхание. Черный лаковый поднос у стены стоял все так же неподвижно, значит, и Сергей не сдвинулся с места. «Наверное, он сейчас в растерянности, не знает, что делать с моим полупризнанием, — Юлька досадливо затеребила подол блузки. — Сейчас надо улыбнуться так, будто ничего и не произошло, и пройти на кухню»…
Она подняла голову. Палаткин действительно по-прежнему стоял посреди коридора, но вид у него был не смущенный и не растерянный, а скорее задумчивый.
— Юля, — сказал он наконец, — давай обо всем этом подробно поговорим, когда уйдут гости, хорошо?
— Хорошо, — кивнула она, отпуская истерзанный край блузки, — поговорим…
Из гостиной по-прежнему доносился приглушенный гул голосов. Сергей взял в руки поднос:
— Ну что, пойдешь со мной за коктейлями?
— А можно я сама?
— Что «сама»? — поначалу не понял Палаткин.
— Можно я сама сделаю коктейли и сама принесу?
Юлька вдруг страшно испугалась, что он спросит, зачем ей это нужно. Тогда придется бросаться избитыми фразами про необходимость побыть в одиночестве и втискиваться в образ загадочной леди. Это, как всегда, у нее не получится, и ситуация из обещающе предгрозовой превратится в смешную и нелепую… Но Сергей только молча кивнул и подал ей поднос. И снова она почувствовала то же, что и тогда, в спальне, когда они одновременно взялись за края наволочки, только теперь по гладкой, холодной поверхности подноса почти реально до кончиков ее пальцев добежало чужое, дышащее тепло…
Когда Юлька вернулась из кухни с семью бокалами, наполненными янтарно-желтой, искрящейся жидкостью, в гостиной все было по-прежнему. Первый, вежливый интерес к кинематографу вообще схлынул, и теперь можно было говорить о чем угодно. Действительно, неинтересно же хвастаться друзьям, что обсуждал с Селезневым исключительно вопросы современного кинопроизводства и кинопроката? А вот о том, что «Сергей — такой простой и нормальный мужик», сказать гораздо приятнее… Наверное, поэтому Михал Михалыч, Коротецкий и Палаткин объединились в «узкий мужской круг» и вполголоса обсуждали какие-то футбольные проблемы. Михал Михалыч, похоже, совсем освоился, во всяком случае, тон в разговоре задавал он, и в голосе его нет-нет да проскальзывали знакомые директорские нотки. Он сидел, развалясь в кресле, и благодушно взирал на пытающуюся спорить молодежь. Впрочем, спорить пытался один Сергей. Коротецкий больше отмалчивался и, откинувшись на спинку стула, смотрел на увлекшегося Палаткина странным, задумчивым взглядом. Юля поставила поднос на край стола и по очереди сняла с него бокалы.
— Мужчины-то, опять о своем! — подмигнула ей Тамара Васильевна. — Сейчас еще о Ельцине начнут говорить… Господи, все они одинаковые: что банкиры, что дворники, что артисты…
— Да, — машинально кивнула Юлька, изобразив на лице слабое подобие улыбки. Ей не нравился взгляд Коротецкого, его скрещенные на груди руки, его губы, тонкие и напряженные, с видимым трудом разлепляющиеся для того, чтобы бросить какую-нибудь бесцветную вежливую реплику. Она еще ощущала связь с ним, еще умела его чувствовать, и понимала, что в этом его пристальном внимании к Сергею кроется какая-то опасность. Юрий, похоже, ни в коей мере не воспринимал себя в качестве пешки, приглашенной в гости к королю. Он оценивал и пытался понять реального противника… Осознание этого не принесло Юльке ни успокоения, ни мстительной радости. Ей совершенно не хотелось разбираться в том, что это на самом деле: вспыхнувшая с новой силой любовь или просто чувство собственности. Вчерашний танец с Коротецким, тот танец, на который она соглашалась с привычно замирающим сердцем и дрожью в коленках, оставил после себя ощущение гадливости. Не таким, совсем не таким представлялось ей последнее объяснение. А еще этот его многозначительный взгляд, когда он с жадной ловкостью хищника поймал в воздухе ее ускользающую руку!.. Противно, противно все.
