— Да-да, — рассеянно пробормотал Юрий, — спасибо… Но ты все-таки присядь. Дело в том, что у меня есть к тебе разговор…
Он отошел от окна, опустился в соседнее кресло и задумчиво потер рукой переносицу.
«А вот это уже становится интересным! — Юлькино сердце заколотилось от тревожного и радостного предчувствия. — Говорить нам в общем-то не о чем: все точки над «i» уже расставлены… Неужели Коротецкий наконец сообразил, какую чудовищную глупость он сделал?.. И это его постоянное «ты»… Значит, он не может привыкнуть к мысли, что я теперь чужая… Спокойно, спокойно, главное, не выдать волнения…»
— Видишь ли, Юленька, — Юрий страдальчески поморщился, — я вот о чем хотел с тобой поговорить… Не надо, чтобы нас видели вместе, пусть даже по работе. Вот ты сидишь сейчас в моем кабинете, а половина коллектива гадает, целуемся мы или трахаемся прямо на столе…
Вот и все… Резиновый поросенок никогда не вернется на свою гардину. И не будет второй подушки на диване и жужжания электробритвы в ванной. Ничего не будет. И Нового года не будет. И весны. Ничего просто не может быть, если есть эти пальцы-гусеницы и настоящие испуганные, загнанные глаза вместо изумрудно-зеленых линз…
— Юля, Юля, Юля! Да ответь же что-нибудь! Не заставляй меня чувствовать себя подлецом. Ведь я был честен с тобой… А ее я люблю, на самом деле, люблю!
О чем это он?.. Ах да, о Симоне. Об этой странной девочке, придумавшей себе низкий голос и имидж роковой женщины. О девочке, которая боится, что узнают ее настоящую — робкую тихую рыбоньку, стыдящуюся плохой кожи и белесых ресниц… Симона, купившая счастье… А что, хорошо звучит! Примерно как «Иван, не помнящий родства»…
— Ее любишь? А может быть, трехкомнатную квартиру? А может быть, кресло первого дядюшкиного зама?
Больше всего Юлька боялась, что он сейчас согласится с ее обвинениями. Заговорит о важности карьеры и о том, что любит ее до сих пор. Прикроет своей ладонью ее дрожащую кисть и посмотрит в глаза так, что сердце остановится. Как она боялась этого. Как она хотела этого… И, наверное, правильнее всего было бы Юрке вскочить, закричать, стукнуть кулаком по столу и выгнать ее вон из кабинета…
— Да, конечно, именно так все выглядит со стороны… — Коротецкий вздохнул устало и обреченно. — Знаешь, я и сам уже не уверен, что есть, а чего нет на самом деле. Есть любовь? Нет любви? Есть расчет? Нет расчета?.. Я оборачиваюсь, натыкаюсь на случайный Танин взгляд, и мне начинает казаться, что смотрит она неуверенно, будто самой себе доказать пытается, что я ее люблю. И я вдруг задаюсь вопросом: если сомневается она, такая умная и сильная, может быть, и правда есть повод для опасений? Может быть, я придумал себе любовь в оправдание и сам поверил в свою сказку?.. Хотя, если поверил, то какая уже разница?
Юлька встала, машинально одернула юбку и направилась к двери.
— Извини меня, — глухо и тяжело выговорил Юрий.
Она остановилась, не поворачиваясь. И не потому, что это было более эффектно и весомо. Впервые Юлька поняла, что этот киношный штамп вполне жизненно оправдан. Ну, не могла она повернуться. Не могла — и все.
— Извини, я не должен был на тебя это все вываливать. Я как-то не сообразил сразу, что тебе больно слышать такие вещи.
Юлька знала, чувствовала спиной, затылком, плечами, что Коротецкий сидит в той же позе и лицо у него по-прежнему печальное. Только это уже не лицо, а маска, и глаза снова спрятались под изумрудно-зелеными линзами.
— Мне не больно, мне все равно, — сухо сказала она и вышла из кабинета.
* * *
— Ну что там, а? — Зюзенко выскочила навстречу входящей в отдел Юльке.
— Ничего. Отдала сводку. Юрий Геннадьевич обещал просмотреть и сделать свои замечания.
— И больше ничего? — в Оленькином голосе явственно слышалось разочарование.
— Конечно, ничего, — подала голос из своего угла Галка. — Разве не понятно: отдала сводку и вернулась. Беседа об экономических проблемах — это очень печальное занятие. Именно поэтому наша Максакова пришла такая замороженная и отрешенная. А на лбу у нее крупными буквами написано: «У меня трагедия!»
«Ну вот и началось, — мысленно констатировала Юлька, удивляясь тому, что неизбежный «психохирургический» сеанс больше не внушает ей страха. — «Что же будет дальше? Ко мне примерят комплекс Электры или комплекс неполноценности? Хорошо, если ограничатся незабвенным дедушкой Фрейдом. Но если Галине взбредет в голову опять развивать сексуальные теории собственного сочинения, то Тамара Васильевна, бедняжка, просто обуглится от стыда… Господи, как же все надоели! И даже Юрка с его нравственными исканиями. Кстати, вот на кого бы надо натравить Черемисину».
