— Да мы сейчас, сейчас, — бормотал нарвавшийся на скандал охранник. — Только проверим…
— Что ты там шепчешь! — Даша упивалась скандалом и звуками собственного голоса. — Или пускай меня, или сам иди и читай!.. Всё, я уезжаю! Этих, которые меня подпёрли, убирай, я задним ходом сдавать не умею, мне развернуться нужно!
— Проезжайте! — Шлагбаум поднялся, охранник махнул рукой. — Прямо и вниз, на паркинг!
— То-то же, — прокричала Даша. — А если людей не различаешь, очки купи!..
И она пролетела шлагбаум и будку.
— Кто это такая-то хоть? — спросил один пострадавший у второго. — Ты её знаешь?
— Да хрен их всех знает, — плюнул второй. — Вроде видел. По телику или в интернете. А там кто их разберёт, все на одно лицо.
Даша в прекрасном настроении заехала на стоянку, выскочила из кабриолета, посмотрелась в боковое зеркало — эх, хороша! — и побежала, напевая себе под нос и размахивая сумочкой.
Человек в чёрном «Гелиндвагене» проводил её тяжёлым, как гиря, взглядом. Даша пропорхала мимо, ничего не заметив.
Бродского и свои произведения она скомпилировала таким образом, чтобы одно уж точно с гарантией не соответствовало другому. И стихи выбрала самые сложные и самые холодные, мысленно попросив у автора прощения. Всё же ей было немного стыдно, что она принимает участие в таком деле!.. Ну, ничего! Бродский переживёт. Он же пережил как-то свою интернет-славу, когда экзальтированные юноши и девушки цитируют его, бедного, ни к селу ни к городу, и задом наперёд, и с боку набок, и снизу вверх, и шиворот-навыворот.
В большом зале, освещённом светильниками из гнутой жести и украшенном чугунными фигурами, как бы содрогающимися в пароксизме страсти, толпилось много народу. Вдоль стен были накрыты столы с угощением — кофе, белое вино и тарталетки с хумусом. Даша схватила тарталетку, надкусила, сморщилась и бросила на поднос проходящего официанта, так что две тётки, потянувшиеся было за шампанским, отшатнулись и остались с носом.
— Фу, какая гадость! — заорала Даша.
Официант обиделся, а тётки поджали губы и ей в спину зашептались.
Даша разыскала в толпе взмыленного организатора чудо-вечера, устроила ему разнос за то, что вчера ей никто не позвонил, парковка не заказана, и вообще она не собиралась приезжать и немедленно уезжает.
Организатор умолял её остаться.
— Даша Жу, — говорили в толпе. — Весной выставка была на Волхонке, и в ноябре будет ещё одна, в Манеже. Новый Пикассо.
— Прямо уж и Пикассо!..
— Так говорят! Шейнерман её хвалит, а он очень, очень въедливый, зря хвалить никого не станет.
Оставив организатора в растерянности и недоумении, Даша пропорхала в зал, огляделась, вскочила на пустую сцену, где рабочие ставили микрофоны, покрутилась на ней, забрала у одного, самого смирного, микрофон и пропела в него:
— Скоро осень, за окнами август, от дождя погрустнели цветы… Он что, не работает?!
— Выключен, — тараща на неё глаза, пробормотал самый смирный.
Даша кинула ему микрофон, и он, как ни странно, его поймал.
— Ну, так включите!..
Проделав всё это, Даша умчалась дальше — очаровательный, злобный эльф, сеющий вокруг себя смуту, так ей представлялось.
Когда дошло дело собственно до чтений, она устроилась в первом ряду, хотя предназначенное ей место находилось в третьем, и громко комментировала каждое выступление. Комментарии были едкими, и выступающие смущались и переглядывались.
…Будете знать, как приставать ко мне со всякими приглашениями на всякие чтения, думала Даша весело.
Сама она выступала долго. Принимала нелепые позы, закатывала глаза, шептала, кричала, иногда читала нараспев, подражая автору, и в конце концов всех замучила окончательно.
После неё выступающие торопились — уж больно она всё затянула, — и хотелось, наконец, хоть как-то покончить с чтениями!..
— Это гениально, — сказал ей в толпе бородатый потный мальчик, с виду журналист. Он когда-то присутствовал на её выставке. У Даши была превосходная зрительная память, она никого не забывала. — Вы читали… необыкновенно!
— Бросьте, — махнула рукой Даша.
— И так похоже на манеру автора, на Иосифа Алексеевича!..
Даша подумала, поправлять его или нет, — отчество автора было вовсе не Алексеевич, — и решила, что поправлять не станет. Бродский и не такое переживал!..
