А на космодроме мы ни о чем не говорили. Мы оба знали, что в полетах на субсветовых скоростях я должен прожить дольше ее. Если не погибну, конечно...
Минуты прощания тянулись нескончаемо долго. Мы молчали. И когда на космодроме прозвучал сигнал: "По местам!",-я с облегчением поцеловал ее мокрые от слез щеки и пошел к ракете.
Я любил эту женщину. И горячий ветер сушил слезы на моих ресницах.
Проснулся на мокрой от слез подушке. Привычным движением набил трубку, медленно затянулся. Я понимал, что происходит. Мозг Старика обогащает меня информацией. Но зачем мне эта информация? Почему я должен плакать по ночам из-за того, что сорок лет назад, когда я еще не родился, Старик расставался с какой-то женщиной. И вдруг с ужасом понял, что я эту женщину помню наяву. Помню ее губы, голос, темную родинку. И тоскую о ней, этой никогда не виданной женщине. И отдал бы полжизни, чтобы тогда не улетать, а остаться с ней там, па космодроме...
Мне стало страшно. Я был один на маленькой планете и не знал, какой сюрприз мне преподнесет завтра окаянная память Старика.
III
Утром я, как всегда, установил связь с межпланетной базой. Передал: "Все в порядке. Работа продолжается". Конечно, это было нарушением инструкции, но я не мог сообщить о случившемся. Я ждал, пока мой мозг освоится с тем, что мне передал Старик. Точнее - пока его мозг освоится в моем. Я почти физически ощущал, как это происходит.
Сегодня, войдя в лабораторию и посмотрев на красноглазую крысо-собаку, вспомнил, что ее пора выпускать, вспомнил, как я (точнее Старик) поймал ее.
Это было несколько месяцев назад. Суки щенились, и на это время стаи животных распадались на пары. Мне нужен был щенок-несмышленыш, которого надо взять из логова, пока его ничему не успели научить хвостатые родители.
А потом начинять его информацией, взятой из мозга старого вожака.
Было жарко. Красные камни надоедливо прилипали к намагниченным подошвам. Я карабкался на крутую, врезанную в небо красными камнями, вершину. Пот заливал глаза, а сердце колотилось, раскачиваясь по всей грудной клетке, словно маятник, ходивший между горлом и диафрагмой. И я чувствовал, что оно не прослужит долго. Немыслимые перегрузки фотонных кораблей, бессонные ночи, едкая горечь разлук и, наконец, годы сделали свое дело. Сердце стучало с перебоями, как изношенный мотор...
В гору я лез потому, что там было логово.
В сырой пещерке лежало четыре детеныша. Еще без шерсти, слепые, с белыми мутными глазами. Я выбрал самого маленького, самого слабого. Положил его в прорезиненный карман и начал спускаться с горы. Но не дойдя до половины склона, вынужден был сесть и вызвать вертолет с базы.
Я помнил теперь одновременно за нас обоих. Помнил, как я сидел на теплом шершавом камне, чувствуя, как шевелится, перебирая лапами, щенок в кармане.
Помнил и то, как вел вертолет к склону этой крутой, неприветливой горы. Я начинал свободно владеть нашей обоюдной памятью.
Отчет о всем происшедшем уместился на листке отрывного блокнота. Межпланетная база, выслушав, молчала не меньше получаса. Потом попросили передать все вторично. И снова получасовое молчание.
Потом последовал приказ:
- Прекратить работы. К вам вылетает смена. Как себя чувствуете? Прием.
Ответил:
- Работы завершены. Чувствую себя хорошо. Жду смену...
Через неделю я сдавал планету двум космобиологам. Эксперимент в основном завершен, и мне здесь больше нечего делать.
Ракета рвалась сквозь черный, расшитый алмазными остриями звезд космос. Пилоты, очевидно, торопились. Перегрузки все сильнее вдавливали тело в эластичное кресло...
IV
Когда Земля, наконец, показалась в иллюминаторе, я засмеялся от радости. Она была необыкновенно красива голубая округлая капля в завитках облаков. Казалось, планета дышит, облака - следы ее вздохов, остывающие в ледяном космосе.
Ракета повисла над серой пустыней космодрома. Языки пламени, вылетающие из дюз, становились короче. Наконец, металлические штанги, широко расставленные и массивные, как ноги Гулливера, коснулись Земли.
Неторопливо распахнулся люк. На бетонную плиту, звякнув, упала лестница.
