Спал, однако, далеко не столь прекрасно. Пиковой дамы не видел, — нельзя сказать, чтобы он был склонен к призракам, — но часов около четырех приснилось ему тяжелое. Он даже всхлипнул. Проснулся — было темно, очень стучало, болело сердце и шумело в висках. Сердцебиение действовало неприятно. Неприятно было и чужое место, какая‑то удивительная пустынность этого отеля, населенного сотнями людей. Павел Иваныч не был особенно мнителен или нервен; но у него защемило в груди от сознания одиночества, что нет своих, семьи, жены. «Да, нехорошо. Хватит в этаком заведении, и живой души не сыщешь». Он зажег свет, полежал несколько. Боль в сердце была явная, что‑то мешало дышать, и все хотелось вздохнуть поглубже. Он отворил форточку, помочил грудь водой. Стало легче.
«И нечего распускаться, чепуха это все». Потушил свет и перевернулся на другой бок. От свежего воздуха действительно стало легче. Он с улыбкой и некоторой нежностью вспомнил жену, которая так гордилась его новым назначением, и сейчас так волновалась бы, что ему плохо. «Есть такой взгляд, — улыбнулся он, — что кто всю жизнь любит одну женщину, тот ограниченный человек.
Это прямо про меня. Ну ладно. Какой уж есть». Успокоившись на своей ограниченности, он отлично заснул при свежем воздухе из форточки.
Проснулся поздно — это редко с ним случалось, и тотчас вспомнил, что нынче завтракает у него Лиза.
Затруднений с этим не вышло. Он успел до завтрака сходить на Невский за покупками. И в половине первого сидел уже в салоне, читал газету и ждал.
Лиза не опоздала. Она была не в том платье, как вчера, — наряднее, но так же бледна. Шла уверенно; было видно, что публикой, отелем, незнакомым местом ее не смутишь. Подымаясь на лифте в ресторан, Павел Иваныч спросил ее об этом.
— Да, конечно, — ответила она. — И тут нет ничего удивительного. Публика везде одна, и везде одинаковы эти гарсоны, кельнеры и разные иные существа.
Они сели за столиком в большой белой зале со сводчатым потолком; видимо, в ресторан обратили чердак; и теперь выходило похоже на столовую океанского парохода.
С юга косо било солнце, и весь зал сиял светом; были видны крыши города, трубы, над ними туманилось, и над дымкой мглисто золотел купол Исаакия.
— Ты еще очень молода, — сказал Павел Иваныч, — но уж многое видала, много знаешь. Я вообще чувствую в тебе уголок другой жизни, которая мало мне известна, но появляется вокруг. Скажу даже так: эта культура, более тонкая и изящная, меня интересует.
Лиза улыбнулась.
— Не преувеличивай, дядя. Ты мало знаешь наш круг. Ну, и кое‑что могло казаться странным. В конце же концов… — Лиза слегка вздохнула и продолжала с некоторой грустью: — везде одно, то есть в самом основном одно. Только в другой одежде. Может быть, мы послабей, пораспущенней, право, не знаю.
Павел Иваныч спокойно ей возразил следующим образом:
— Преувеличивать не хочу. Но не буду замалчивать, что вижу. И, насколько понимаю, вы, то есть ты и тебе подобные, — детища столицы. Это и потоньше средней жизни, и поболезненней. Ты, наверно, деревни не любишь?
Лиза немного замялась.
— Пожалуй.
— Понятно. Ты — столичная птица. Хотя Москва — и добрая столица.
— Я мало знаю деревню. Говорят, — родина. Но где она? Я почти не видела этой огромной России, которая так много места занимает на карте. Вся моя жизнь — среди мне подобных, без роду–племени. Мы всегда в центрах, всегда на подмостках, в Мюнхене, Лондоне, Москве. Иногда мне тоже кажется: будто в питомнике каком‑то.
Павел Иваныч склонил голову.
— А я жил совершенно по–другому. Таких, как ты, почти не видел, но и тебе мало известны люди моего рода. Хотя я уверен — ты заранее готова относиться ко мне сверху вниз.
Лиза покачала головой отрицательно.
— Неправда. Я только не люблю, когда в провинции в карты дуются.
I — Этого я сам не люблю. И не играю.
— Все же какой ты, — я не умею хорошенько определить, — Лиза улыбнулась, а потом откровенно рассмеялась. Что‑то ребячье показалось в ее усталом лице.
— Вот, и подняла на смех старика. — Павел Иваныч тоже улыбался.
— Ничего не на смех. Знаешь, ты на кого похож, я думаю? На садовода. Я никогда садоводов не видала, но представляю себе их вроде тебя. Только ведь, конечно, ученых… Которые что‑нибудь особенное выводят, редкие породы…
