В это время полиция явилась, а скоро следователь приехал, допрашивать меня.
Я немного уж собой овладел, и ему все отвечал ясно, ни в чем не таился.
Он спросил:
— Что же вы, и раньше об этом думали, или теперь только дошли, сразу?
Я сказал:
— И раньше думал. Так думал, коли спутается с другим, крышка. Я и ей это говорил.
— Хорошо. Так и запишем. А теперь я должен вас арестовать.
Официанты на меня смотрели, как меня с двумя городовыми вниз сводили, и всем, по–моему, страшно было меня видеть. Я шел медленно, довольно спокойно, только трудно было ногами передвигать, потому, я очень устал. И на улице на меня глядели — многие здесь меня знали, но я не обращал внимания, шел посредине улицы, как идут за гробом, да в тюрьму, и под ноги себе смотрел, чтобы половчей на камни становиться.
Наконец пришли в тюрьму. Тюрьма наша, надо сказать, могла называться тюремным замком, потому тут раньше замок был польский, с башнями, рвами, и только лет сто ее для нашего брата приспособили, для арестантов. Помню, вошел я в нее, сдали меня городовые под расписку, увидел коридоры эти, камеры, и про себя подумал: «Вот, значит, и она, и тюрьма».
Потом я снял свое платье, все это в конторе осталось, я надел арестантскую куртку и штаны, и мне представилось, что сейчас мне и голову обреют. Но, понятно, этого не сделали, потому я не каторжный был, а еще подследственный.
Первое время, как вошел в камеру, ничего не мог понять, очень много было таких, как я, и молодые, и старые, в одном углу ругаются, другие на окнах сидят и кричат похабщину, верно, в женское отделение.
Двое играли в карты, в носы. На меня минуту поглядели, старик какой‑то буркнул: «Нашего полку», а потом про меня забыли.
Мне это и лучше было. Я сел на нару, к стене прислонился — стена была, как сейчас помню, холодная. Приятно к ней голову привалить. От усталости ли, от волнений — все передо мной позеленело и поплыло. Я закрыл глаза. Потом и вовсе опустился на нару, и тут уж все вверх дном заходило, и такая меня слабость одолела, — ни рукой, ни ногой двинуть. Я заснул. Спал скверно, все время меня как на корабле качало, и в башке опять чепуха тянулась. Все‑таки —спать, после такого дела, как я сделал, — самое лучшее. Просыпаться хуже — о, насколько хуже!
Я проснулся вечером поздно, когда уже все спали, в камере лампочка приспущенная едва светила. Я вскочил, силы у меня было довольно, точно наваждение это, в котором я целые сутки прожил, уж прошло, и я теперь опять здоровый. Человека убил.
За ту ночь, первую в тюрьме, много мог я отдать дней, недель, только б не было ее. Потому тут человек уже понимает. Он не бредит, а заснуть не может. В голове мельница вертится, кровь стучит, точно, правда, в адском огне горишь. Хочешь о другом подумать — куда там, затягивает в свое: вот Настасья Романовна входит, на постель ложится, вот плечо ее голое. Да ведь это все прошло уж, было. Нет, не прошло, ты еще с ним поживи. Вот — хряск, шейка ее хряскает. «Да сама, черт возьми, с Бабаниным спуталась, меня опозорила. Я ж ведь ей говорил, предупреждал». — $1Номер пять тысяч двадцать восьмой». Это уж жандарм Бабанин мой ящик в банке обыскивает. «Билет, украденный во время экспроприации на станции. Отлично. Господина буфетчика на перекладину». — $1Это ничего. Перекладина невысоко, я табуретку подставлю». — «Выдернем, милый, выдернем!»
Вскакиваешь — нет, не бред, и никого нет, сам с собой говоришь. Ляжешь — все с начала того несчастного дня: как в поезде едешь, в банк входишь, считаешь билеты, домой ворочаешься.
Светало уже, я сел на нарах, подперев руками голову, — и вдруг мне мысль пришла: «Неужели всегда так будет? Неужто не отпустит?» И тут мне стало очень страшно, я понял, что такое смертная тоска, когда стены грызть можно.
Рядом старик проснулся. Икнул, посмотрел на меня мутным взглядом.
— Маешься, парень? Ничего, помайся. По первому разу трудно. А я пятый раз сужусь, ничего. Привык.
Я на него смотрю и сказать ничего не умею.
— Я эти все суды знаю, цена им грош.
Старик рукой махнул.
— Я сам рязанский, а вон куды попал. Болтуны, сволочь! Балаболки!
