Он так и не поверил ей. Если бы только он поддался соблазну в то утро и построил свою жизнь так, как она предлагала — работа, дом, — кем бы он был сейчас? Стареющим мальчуганом, наверное; сухарем, вроде Торна Брэдли. Но ведь такой он и есть. Сколько ни барахтался, ни протискивался вперед, воображая себя мужчиной, на деле он оставался все тем же — сорокалетним ребенком, не знающим, куда девать руки и ноги, вот только животик отрастил в придачу к неменяющемуся сердцу… Роб улыбнулся и вспомнил Евино лицо, когда они прощались во дворе перед его отъездом, лицо потерянной женщины, все еще ищущей, на кого бы опереться.
Роб решил, что теперь он поверит им — и Еве и Форресту, пусть даже все было не совсем так. Решил поверить, что они сознательно дали ему жизнь; что они встретились в нем — для них единственном в мире месте встречи. Уж это-то, во всяком случае, не могло быть ложью. Ведь своим рождением он чуть не отправил Еву на тот свет — разве это не доказательство ее потребности в нем, потребности Форреста любить ее, повторить ее. Что ж, он, пожалуй, согласен, хоть и с опозданием, позволить им встретиться в себе, он будет для них тихой пристанью, которую они искали. Сын, их творение, только более сильный, чем они, который продолжит их дело и передаст эстафетную палочку дальше. Он слишком долго отказывал им в этом, за то они и раздирали его.
Как раздирали они и этого, сонно вздыхающего у него под боком, разогревшегося в постели мальчика, встретившись и в нем. Встретились в нем и они с Рейчел, замирая от страха, от страсти, от ожидания счастья. И Бедфорд Кендал с Шарлоттой Уотсон, оба неистовые. И Анна Гудвин со старым Робом, из всех самые неутоленные. Ребенку была необходима помощь.
Но какую помощь может оказать кому бы то ни было Роб Мейфилд, тем более собственному сыну, которого десять лет тому назад бросил, предоставив ему расти без отца? Допустим, он поверит теперь тому, что когда-то сказала ему Ева — за себя и за Форреста, — что соединились они прежде всего для того, чтобы дать ему жизнь, что мечты каждого из них в отдельности были просто уловкой судьбы, задумавшей бросить их в объятия друг друга и положить начало новой жизни (его жизни, которая билась в нем сейчас в непроницаемо душном, холодном мраке). Если предположить, что это так, если предположить, что они действительно любили ту единственную жизнь, которую породили, желали ей добра и возложили на нее все свои надежды, и если предположить, что он не разуверится в этом до конца своих дней, тогда как именно должен он измениться? А изменившись раз и навсегда, какую помощь способен оказать своему сыну?
Во всяком случае, он мог бы вернуться к исходной точке — выехать хоть сегодня, сейчас, где бы ни была эта точка — в Ричмонде, в Фонтейне, в Гошене, или, глядишь, возникнет еще какой-нибудь вариант. И куда б они ни приехали, он прочно осядет там и будет стараться понять Хатча, пока Хатч не скажет: «Довольно!» — единственный человек, который попросил понимания, единственный, кого он способен еще понять — больше у него никого не осталось. Это может со временем пойти на пользу хотя бы одному существу — ребенку, которого зачал он. Все остальные недосягаемы или отстали в пути, им уже не поможешь, — Форрест, в гордом одиночестве ушедший из жизни, Полли, обреченная на одинокую старость, без детей, без родни. Хэт, тронувшаяся умом, всеми брошенная, угнетающая своей готовностью любить.
Впервые он осознал, что хотя жизни его положили начало (преднамеренно) родители, направляли его и спасали (если считать себя спасенным) одиночки или люди, лишенные потомства: Рина, Сильви, Грейнджер, Полли, Делла, даже Кеннерли. Они вереницей проходили у него перед глазами, похожие на знакомые персонажи из Ветхого завета, вытянутые высокие фигуры с темных картинок, подпирающие небо. Обзавестись щепками может и собака, эти же люди мерзли в одиночестве. Теперь он оценил их силу и склонил перед ними голову и помолился за них, чтобы господь упокоил бы их с миром, когда придет им время умирать.
Его детеныш лежал рядом, плоть от плоти и кровь от крови. Дотронувшись губами до плеча мальчика, Роб снова пообещал — правда, не вслух, — не забывая при этом, сколько раз уже нарушал свои обещания. Затем отвернулся и через минуту уснул крепким, освежающим сном без сновидений.
