— Да, — сказал я. — Надеюсь, что никогда более не увижу твою противную морду.
Его рот немного скривился. Я вспомнил, что в нем не так. У Стэплтона раньше над верхней губой были тонкие усики. Сейчас на этом месте топорщилась грубая седоватая щетина.
— Полагаю, из твоей предположительно поврежденной памяти не выпало воспоминание о Фрэнки Солере?
Имена. Лица. Иногда они быстро приходят на память. Иногда кажется, я в жизни их не слыхал. Это имя оказалось знакомо.
— Наркоман, — сказал я. — Мы взяли его летом восемьдесят третьего года. «Мы» — это ты и я. Вооруженное ограбление совместно с Тони Моллоем. Мы гнались за ними по мосту Де Сото, пока у них на хайвее не кончился газ. Они не оказали сопротивления, насколько я помню. Двенадцать месяцев условно.
Солера и Тони Моллой работали сплоченной командой. Они входили в один из отрядов контрабандистов, промышлявших на верфи наркотиками и прочим товаром. Когда представлялся случай, они действовали вдвоем.
— И что?
— Позавчера Солера умер в госпитале. Рак прямой кишки, если тебя это интересует. Он помучился, так что, возможно, Бог существует. Мы с ним говорили. О том, что случилось на Оул-Крик. О других вещах. Мы думали, что, возможно, ты и он…
Я просто посмотрел на его больное лицо. Стэплтон понял.
— Ты говорил, что их было трое, — напомнил он.
— Ты сам сказал, что я бредил. Сколько мне еще повторять? Ни черта не помню.
«Почти», — добавил я про себя.
— Да, ты это говорил. Тем не менее он сознался. Сказал, что это был он.
— А Моллой? Он на воле или в тюрьме?
— Не знаю! Думаешь, нам нечем больше заняться? К чему гоняться за призраками прошлого?
— Я и не знал, что у тебя появилась привычка бросать дела.
— Не надо со мной умничать, Бирс. Иначе я уйду, а ты здесь сгниешь заживо. Солера сказал, что больше никого не было. Потом умер. Я ему, конечно, не поверил. Ни на секунду. Впрочем, неважно. Все решает судебная процедура, которую никто, кроме юриста, не понимает. Так что лучше нам прийти к частной договоренности. Если хочешь.
Стэплтон сверкнул на меня глазами. Я увидел в них сомнение, а возможно, и ненависть.
— Почему ты? — спросил я. — Почему юрист не пришел?
Он криво улыбнулся.
— Скажу тебе, если не знаешь. Я после осматривал дом. И хотел бы посмотреть на тебя, когда ты вышел оттуда, думая, что остался безнаказанным.
Я заинтересовался.
— Ты тогда в полиции уже не работал?
— Ты еще думаешь об этом! Я нет! Отвечаю: это не твое дело. Кем бы я ни был, дом я видел и скажу: один человек такой бедлам не устроит. Так и криминалисты сказали. Здравый смысл то же самое подсказывает. Но мне никто не заплатит за мои умозаключения.
— За частные сделки тоже не платят. Что случилось с законом?
Он помолчал. Видимо, не решался сказать то, что было у него на уме.
— Тебе нужно кое-что понять, Бирс. Повторяться не стану, просто хочу предупредить. Хотя вряд ли это что поменяет. Ты упрям, как черт, и таким останешься. Все же выслушай. Жизнь изменилась. Сильно изменилась, как и все правила, которым ты следовал… Так что не будь дураком. Глупость — это единственное, в чем ты не был замечен.
Я потер руки. Кажется, в них возвращалась жизнь.
— Есть ли какое-нибудь свидетельство, связывающее Солеру с домом? — спросил я.
— Да какая разница? Тебе-то что?
— Там были моя жена и сын.
Стэплтон снова пихнул мне бумаги.
— Если это что-нибудь значит, Солера сказал, что в квартире у него тот нож. Этот слабоумный все годы держал его у себя в качестве трофея. На нем была ее кровь. И кровь Рики.
Я подумал о том, что он сказал. Подумал и о сне. Какая ирония, что укол снотворного, предназначенного для введения меня в транс перед казнью, высвободил воспоминания, запертые на долгие годы.
— А мою кровь ты на нем нашел?
— Нет! — гаркнул в ответ Стэплтон. — Ты прекрасно знаешь, где мы нашли твою кровь. Под ногтями Мириам. Ты ведь был когда-то полицейским. Как, думаешь, она туда попала?
— Понятия не имею, — ответил я. — И это правда.
— Правда, — пробормотал он. — Да мне это и неинтересно. Это странные времена, и забывчивость — одна из странностей. Так ты подпишешь бумаги или нет?
