У него безупречная кожа. Бледная и слегка загорелая.
Чувствую, как он сжимает катетер в моей руке, тверже, чем раньше, поворачивает его, поднимает иглу, плотно прижимая ее к внутренней стенке вены.
Я набираю воздух для крика, для слова. Тяжелый груз наркоза давит на меня, смирительная рубашка в крови парализует, но боль не приглушает.
— …за твою жену и ребенка.
Возможно, это мое разыгравшееся воображение, а может, мотнув в отчаянии головой, я краем глаза замечаю за стеклом человека, поднимающегося со стула.
Никакой надежды. Все ушли, не к кому взывать, перекрыты все каналы к возможности выжить. За исключением простого акта милосердия. Последнего, что могут даровать человеку по имени Бирс.
Боковым зрением вижу, как игла входит в катетер.
Мартин-медик склоняется надо мной, заглядывает в мои глаза и говорит:
— Мне было приятно работать с вами, сэр.
По руке поднимается беспощадный холод. В затылке слышится звон, похожий на отдаленный бой колоколов на старой китайской церкви в полумиле от дома.
Надо мной лицо Уорхола. Я ощущаю его зловонное дыхание. Он снова улыбается. Улыбка стала другой — алчной и голодной.
— «Какие сны, — шепчет он, и я вижу его блестящие желтые зубы, мокрые губы, алчные голубые глаза, сосредоточенные на своей работе, — в том смертном сне приснятся?»[5]
Пауза. Улыбка. Жаль, что у меня нет времени и сил — сказать ему, что я думаю о неуместном цитировании Шекспира. Беда в том, что мне и не слишком это важно. Все неважно.
Появилась новая боль. Острый химический скальпель вспарывает мне позвоночник — снизу вверх.
Я ору. И слышу себя. Напрягаю мышцы, стараясь вырваться из-под тугих хирургических ремней, напрягаю тело.
Мы в кухне, ее окна выходят в сад. Это то последнее лето. Кусты шиповника с трех сторон окружают сад. Из колючек выглядывает желтая душистая жимолость. Это два барьера — один сладкий и ароматный, другой защитный и колючий — между нами и мрачными темными домами.
На столе письмо.
Снова.
Я хочу избавиться от него. Снова.
Ее пальцы касаются моей руки, мягкие теплые губы на мгновение прижимаются к щеке.
— Ты думаешь, что от всего застрахован? — тихо поддразнивает она меня.
Этот голос я впервые услышал, когда в новенькой форме впервые пришел к ее школе.
— Думаешь, что подобные вещи случаются где-то с другими людьми? Что с тобой все по-другому? У тебя все будет хорошо? Так, Бирс?
Я ее почти не слушаю. Вижу в саду тень. Вижу ее сейчас и думаю: «Она настоящая или нет?»
Прищуриваюсь. Кашляю в кулак. Делаю то же, что и всегда, когда решаюсь на что-то. Открываю глаза. В этот раз все тяжелее, чем раньше.
Это не сад. Это кусочек рая возле дома, нашего дома. Там была семья, тепло и согласие. А тут комната смерти в унылой аккуратной тюрьме и скалящий зубы Мартин-медик. Он улыбается, подмигивает, совершает пируэты возле стола и поет песенку, которую я не слышу из-за страшного шума в ушах. Он посылает воздушные поцелуи фигурам за стеклянной перегородкой, извивается, как вошедший в раж танцор, звезда маленького шоу. Кланяется публике.
Сейчас я вижу их всех. Четыре ряда мужчин и женщин. Темные костюмы, серьезные лица. Они смотрят на меня, ждут моей смерти, ждут, когда я их освобожу.
Никто не двигается. Даже и та фигура, которую, как мне показалось, я узнал: темноволосый человек в тесном черном костюме, со знакомым длинным лицом, тяжелой челюстью, мрачными глазами и волнистыми волосами. Он выглядит гораздо старше, и вид у него очень жалкий.
— Стэплтон, — пытаюсь я завопить.
Я не слышу звука собственного голоса. Не могу поверить, что последним словом в моей жизни будет имя полицейского-мошенника, которого я перевоспитал в той, другой жизни.
— Я видел…
Что я увидел?
Не могу вспомнить. В том-то и проблема. Это всегда было проблемой. Но не сейчас.
Я видел тень в саду.
Что-то вспыхнуло в мозгу, некая дикая составляющая ворвалась в сознание и с бережностью отбойного молотка принялась лупить по живым клеткам, убирая все на своем пути.
Человек в черном костюме сидит совершенно неподвижно, даже пальцы не двигаются. А на меня обрушилась тьма. Грубое присутствие вещества, введенного в вену, принялось уничтожать последний огонек жизни, с теплящимися в нем слабыми, увядающими воспоминаниями о Мириам.
