Сосед по столику пил водку, уминал круглые, нашпигованные рыбным фаршем расстегаи, украшенные ломтиками нежной осетрины. Перехватив завистливый взгляд Кукина, сосед пригласил его составить компанию, хлопнул в ладоши и велел подбежавшему половому принести водки и закусок.
Через час они покидали трактир друзьями, и щедрый сосед, узнав о конторском прозябании Клавдия Ивановича, предложил пристроить его к настоящему делу. Так Кукин попал в зеленоватое здание в Гнездниковском переулке, и железная витая лестница привела его к плотному господину с румяным лицом, длинными русыми волосами и тяжелым, неподвижным взглядом голубых глаз. Звали господина Евстратий Павлович Медников, и ведал он агентами наружного наблюдения в охранке.
Первое задание будущему агенту показалось легким: пошататься день-другой по городу и, если встретится что-либо подозрительное, заслуживающее внимания, доложить.
Клавдий Иванович ожил: он расправил плечи, заиграл мускулами, на широком лице зашевелились ноздри, как у возбужденного рысака. Отныне он не какой-нибудь писец, а агент наружного наблюдения!
Итак, началась служба. На Малой Грузинской внимание Кукина привлек длинный, нескладный парень с рыжими бакенбардами, который расклеивал царский манифест от семнадцатого октября 1905 года. Манифест этот напечатали все газеты. Прочитали его, конечно, все, кто умел читать, и каждый по-своему оценил «благодеяния» государя. Почему же опять у листка собираются кучки?
Подошел, слился с группой обывателей. Большие типографские буквы:
«Высочайший манифест
Божиею милостию,
Мы, Николай Вторый,
император и самодержец Всероссийский,
царь польский, великий князь финляндский,
и прочая, и прочая, и прочая…»
В толпе ухмылялись, прыскали. И тут только до сознания Клавдия Ивановича дошел зловредный смысл листовки: на ней была отпечатана кроваво-красная пятерня, а в нижнем углу выделялась приписка: «К сему листу свиты его величества генерал-майор Трепов руку приложил».
Начинающий агент не был изощрен в политике, но слышал россказни о кровавой репутации генерал-майора Трепова, понял, что крамольный листок — подарок судьбы.
Кукин выбрался из толпы и бросился искать парня с рыжими бакенбардами. Он следовал за ним, как тень, был осторожен, как рысь, и неутомим, как вол.
Вечером он принес Евстратию Павловичу донесение с фамилией и адресом злоумышленника, а из зеленоватого дома в Гнездниковском переулке унес червонец.
Клавдий Иванович стал чаще бывать в трактире Егорова. Вороне, изображенной на вывеске и державшей в клюве блин, он подмигивал, как давней знакомой. Расстегаи ел, макая их в жирную юшку, с толком и расстановкой, как и подобает не случайному посетителю, а бывалому завсегдатаю трактира.
Между тем по Москве растеклась великая смута. Рабочие затеяли волынку — забастовали. Остановились заводы. Особенно бесили Кукина служащие электрических и газовых станций. На улицах по вечерам хоть глаз коли — на вершок от собственного носа ничего не видно. А голоштанникам весело: орут «Марсельезу», аж ушам больно. И попам работенки прибавилось. Во всех церквах не смолкали проповеди в защиту царя и отечества.
В Гнездниковском переулке собирались обветренные, суетливые филеры, принося тревожащие вести. Агенты знали: начальник охранки несколько ночей не уходил домой. Шепотом передавалась оброненная им фраза: «Москва — пороховой погреб. Для взрыва достаточно одной искры».
Все чего-то ждали — рокового и значительного. Наконец Евстратий Павлович призвал свое филерское воинство для большого дела.
Шеф не забыл и о скромном существовании Кукина, на долю которого выпало деликатное задание.
Полным ходом шла подготовка к шестому декабря — дню имении государя. Затевались торжественный молебен на Красной площади, монархические манифестации, охота за социалистами, еврейские погромы, избиение интеллигентов.
Клавдию Ивановичу поручалось поднять и привести на демонстрацию Хитров рынок — обитателей ночлежек, налетчиков, карманников, перекупщиков.
— Пусть захватят кистени, — напутствовал Евстратий Павлович, — поразомнутся, позабавятся ребятки, дурь кой у кого вышибут. Но… — шеф поднял руку, — чтоб выглядели благопристойно. Монарха чествуем…
