А я в лице Адажио встретилась с бедой. Господь одарил меня хорошим слухом. Преподаватели говорили, что абсолютным. То есть играет знакомый пианист Алеша какую-то свою прелестную импровизацию, а я млею, говорю: «Ля-бемоль-мажор моя любимая тональность». Алеша такой воспитанный, прямо на стульчике вертящемся — кувырк! Мол, ну ниче себе — у тебя что, абсолютный слух? Ну это Алеша понимает, да? Что надо с такими людьми внимательно, потому что если чего не так, то режет в ушах, больно голове делается, тошнит. А ко всему, в силу плохого зрения слух мой еще и острый.
Я, когда в университете училась, в школе практику проходила, и вот пишу что-нибудь на доске, а Женька Дячук шепчет на задней парте:
— Вот интересно, она замужем?
Я спокойно, не поворачиваясь, отвечаю:
— Да.
Все:
— Что «да»?
А я:
— Это я Жене Дячуку отвечаю: да.
Женя Дячук до сих пор меня боится, когда встречает, на другую сторону улицы перебегает. А тут вот плотник. Или столяр. Работает как зверь — пилит, стучит, вырезает, складывает и вопит одну и ту же фразу:
— Ты мне большы ни дзвани-и-и-и и не трать напрасна врем-мя. — Опять пискляво вверху «врем», а «-мя» договорил.
А потом покашляет, покашляет… Ну, думаю, все, устал, помолчит. Ага!
И по новой:
— Ты мне большы не дзвани-и-и-и…
Так целый рабочий день. Он видит, что я не в себе, говорит: мол, а что, хозяйка, ты приболемши? Нет? А что, может, тебе шум мешает печатать на компьютере? Нет? А что? Может, моя мелодия, нет? А то я, когда работаю, очень петь люблю.
Тут вот я киваю жалостно, киваю, да, говорю, мелодия, очень, ну просто сил нет никаких…
И знаете что? Он на следующее утро… Не-е-е-ет, не стал он работать молча — человек так привык, он петь должен. Ему песня строить и жить помогает.
В общем, не отказался он от песни. Он стал ее глушить. Практически наступать ей на горло. Когда ему было совсем невмоготу, он включал циркулярную пилу — где надо и где не надо. И опять пел… И в соревнованиях Ромы Адажиу и циркулярки Рома получил почетное второе место — циркулярка пела гораздо громче! И гораздо нестерпимее.
У меня заныли зубы, ноги стали подкашиваться, уйти было некуда, заглушить участников этого звукового шабаша — Рому и циркулярку — было нечем: дом был совсем новый, и у нас не было еще даже обычного радио.
— Ро-о-о-ома!!! — заорала я, перекрикивая циркулярку. — Нет! Не надо пилу! Лучше пойте сами!
— А-а, понравилось?… — торжествующе сказал он. И, как будто он Иосиф Кобзон прямо и у него сто тысяч песен про любовь, про Малую Землю, про мир, про парней всей земли, спросил: — А чего петь-то?
— Ну, эту вашу… Где не надо больше звонить.
— А-а-а… Можно. Только я ж все слова не знаю, я могу только мелодию.
— Ой, та ладно, пойте что знаете.
Надо отдать ему должное — интонировал он точь-в-точь как и всю неделю до пилы, ни на четверть тона не уходя вниз или вверх. И знаете, мне как-то сразу полегчало… Соскучилась, наверное…
Оставшиеся несколько дней Рома продолжал петь, но меня это нисколько не раздражало. Иногда я даже ему подвывала, на что Адажио сказал:
— Ну ты, Марьянка, какая молодец, замечательная хозяйка — и кормишь вкусно, и кладешь на тарелку помногу, а главное — не кричишь на меня, как те, другие, что я песни пою. Но петь, ты меня извини, не умеешь… Так что помолчи лучше и послушай: «Ты мне большы не дзвани-и-и и ни трать напрасно врем-мя!»
