Двенадцать ударов полудня проскрипели на соседней колокольне, и звук был тотчас подхвачен часами монастыря бенедиктинцев. Секретарь суда укладывает бумаги. Мадам Салуинэ вежливо проводила нас до дверей. Но пока мы тащились по галерее и слушали разглагольствование все менее оживленного мосье Мийе, сыпавшего комментариями, которые не представляли интереса, мадам Салуинэ поравнялась с нами и, словно мы были незнакомы, прошествовала вперед, выпрямилась во весь рост метр шестьдесят, присоединилась к своим внимательным коллегам, к низко согнувшимся в поклоне адвокатам. И уже на менее несгибающихся ногах она миновала решетку, прошла впереди нас к паркингу, где возле белого «остена» ее ожидала лицеистка с ученической сумкой.
— Эй, мама, — крикнула она, — ты скоро?
Эта непринужденность в отношениях с матерью, чей авторитет производит впечатление на преступников и судейских крючкотворов, пахнула на нас свежестью. Чего не скажешь о встрече с хроникером, специалистом по гражданским делам, предупрежденным бог знает кем в последнюю минуту. Мосье Мийе не собирался его избегать и не стал ускорять шаг. Мы покинули его и потрусили к своему автомобильчику. Тщетно. Перед тем как нам отчалить, к нашей машине подскочил запыхавшийся журналист.
— Какие у вас планы? Чего бы вам теперь хотелось?
— Чтобы меня не знали! — зло ответил спрашиваемый.
И сверх всего мосье Мийе, который шел спотыкаясь, сподобился-таки дотащиться до нас.
— Минуточку! Я только что над этим раздумывал. Кто знает! Немного потрусив закон… извините, забыл число… короче, закон, который толкует поздние отказы от права… можно будет в высоких инстанциях прибегнуть к удостоверению о происхождении, выданному префектом…
Мотор загудел, но я не трогаю, и этот дурак Мийе с победоносным видом заключает:
— В этом случае, возможно, было бы лучше выбрать вам самому имя, чем ждать, чтобы вам навязывали…
Да, находка. В первый раз я слышу приступ дикого смеха, вызванного этой подсказкой. Сумасшедшая веселость охватила моего пассажира.
— Отлично, — хлопнул он себя по лбу. — Вот хорошее решение, мосье простофиля! Чтобы спокойно жить никем, ты предлагаешь стать кем-нибудь.
Мешки с удобрением, ящики с растениями, подпорки с кармашками, полными семян, появились на тротуаре перед семенной лавкой. Освобожденные от последних белых наледей, с восьми часов утра начали оживать шашечные доски сельскохозяйственных культур, где над каждой клеткой уже трудился крестьянин. Трава напротив снова становилась густой, там паслись черные коровы, покачивая розовым выменем и хлопая языком о ноздри, они нежно мычали и протягивали морды к хлевам, где на грязной соломе, еще слишком слабые, чтобы следовать за матерью, лежали телята. Что касается тополевой рощи, она переживала этот растекающийся туман, это желто-зеленое время года, где, если переводить органическую химию на поэтический язык, фея Ксантофилла еще владычествует над феей Хлорофиллой.
Я должен был заняться, отложив все дела, моим садом. Я впервые пренебрег посадкой, прополкой, натягиванием защитной пленки, отказался от борьбы с улитками и большим красным слизняком. Мои артишоки не были снова окучены. Пустые стояли мои бадейки для огурцов, тыкв, томатов. Пока пуст был мой питомник, где не вырастет без моей помощи ни один кочан, ни одна стрелка лука или февральского сельдерея, все томится под арками этого туннеля из пластика, который, когда он уже не нужен, складывают гармошкой.
О мастерской не было и речи ни для Клер, ни для меня, хотя у нас был долгосрочный заказ — полное собрание «Жизни животных».
Все, конечно, потому, что здесь был он. Потому что он все еще был здесь. Потому что он мог со дня на день исчезнуть. Знать, что его присутствие временно и что оно сокращается, — вот что было важно. Особенно для Клер.
Прежде моя великолепная Клер гнала своих незадачливых друзей, как только они переставали ей нравиться, и бросала своему удивленному отцу, часто перестававшему понимать, о ком шла речь: «Жорж? Но, папа, это же далекое прошлое». Теперь я увидел новую Клер, полностью покоренную, обескураженную тем, что он ею владел, а она им нет, признававшуюся:
