И вот надо все оставить. Пшеница еще не горит, зерно как раз только наливается, катки, которые Вали гуров заготовил в селах, стоят без тракторов, а конными катками в такой пшенице делать нечего. Сахарная свекла после второй подкормки кинулась в рост как сумасшедшая. Еще сегодня Валигуров побывал на одной плантации, и у него просто дух захватило при взгляде на урожай; перепахать бы все к чертовой матери, чтобы не досталось врагу, да поздно спохватились. «Вот и оставляем вас здесь, Мальва, чтобы уничтожили все это, когда настанет время сбора: пшеницу сжечь — это же так просто, одна спичка — и нет целого клина, а свеклу сгно ить. Ничто из нашего труда не должно достаться врагу».
Говорил он тихо, горячо, глаза его сверкали. Во дворе стояла наготове райкомовская «эмка», несколько раз уже забегал шофер Трохим и, приоткрыв дверь, напоминал Валигурову, что пора ехать, а тетка Палаг на тем временем снимала с окон кремовые гардины, которые потом должна была вернуть райкому, и делала она это так неторопливо, так по хозяйски, словно райком просто перебирался в новое здание, которое стояло незаконченное через дорогу, над самым Бугом. Когда Мальва вышла из райкома, Глинск был пуст, словно вымер, нигде ни огонька, ни живой души, только за Бугом лаяли собаки. Райкомовская «эмка» выехала со двора, обогнала Мальву, в машине, кроме Валигурова и шофера, были еще двое, наверное, тоже райкомовцы; шел третий час ночи.
А на рассвете в Глинск вступили немцы. Мальву и доныне преследует мысль, что Валигуров не успел выехать, а может, и не собирался уезжать — тоже остался в подполье.
На рассвете немцев встретил философ с козлом. Он придерживался мысли, что победителя, каким бы тот ни был врагом, надо встретить, уже хотя бы для того, чтобы увидеть его и почувствовать, с кем имеешь дело. Вместо хлеба с солью на рушнике философ придумал взять козла, с чьей помощью собирался посмеяться над победителями. В утреннем мареве Вавилон производил впечатление большого многоярусного города. Колонна немцев остановилась, в открытой машине стоял генерал и смотрел в подзорную трубу на Фабиана
— Вавилон? — спросил он, отнимая трубу от глаз.
— Вавилон, — ответил философ.
— Вперед! — показал генерал войскам, сравнивая себя в это мгновение, быть может, с самим Александром Македонским, когда тот во главе своих когорт остановился перед Вавилоном.
Может быть, это был Манштейн, а может, какой нибудь фельдмаршал, но он сразу же забыл о философе и весь был поглощен наблюдением за своими войсками. Второй раз Фабиан увидит его весной сорок четвертого. Он будет идти через сожженный Вавилон во главе пеших, жалких, разбитых войск, но с жезлом фельдмаршала, который понесет перед собой на уровне своего арийского носа. Фабиан узнает его, и тысячи сапог будут хлюпать по весенней слякоти за своим фельдмаршалом, но сияние бриллиантов на его жезле утратит для них всякий смысл, а сам фельдмаршал будет напоминать им идола, поверженного богами войны. Но философ напомнит о себе. Фельдмаршал остановится на миг, он узнает козла, может быть, по черной заплате на левой лопатке, и, словно вспоминая что то, спросит:
— Вавилон?
— Вавилон… — ответит философ, хотя никакого Вавилона уже не будет, останется лишь пожарище да черные одинокие трубы будут напоминать о прежних семейных очагах.
Вот и все, чего он добился в этой стране, — разрушил, уничтожил Вавилон.
— Ауфвидерзейн! — скажет он философу. И, подняв жезл на уровень носа, пойдет дальше месить слякоть впереди своего жалкого войска.
Потом, уже от наших, философ узнает, что это был Манштейн, разбитый в Таврийских степях. Остатки его армии будет преследовать батальон Шмалька с несколькими орудиями на конной тяге, цугом, по три пары на каждое орудие. На Абиссинских буграх орудия нащупают Манштейна и погонят его на вязкий подольский чер нозем, когда то бывший дном Сарматского бассейна…
А сейчас они идут и идут; на миллионах колес, собранных чуть ли не со всей Европы, катится эта страшная машина, которую должен остановить где то в степях Явтушок с сыновьями. Сегодня ночью он все-таки забежал на минутку, разбудил философа, передал для Приси письмо. Сказал: «Иду, Фабиан, воевать дальше». Письмо это у Фабиана в кармане, может, и отдаст его когда нибудь, если не забудет. Вот едут полевые кухни, дымят. «Вроде и завтракают, как все люди», — подумал философ.
