5 ноября 1937 года Гитлер впервые открыл генералам свой план захвата чужих земель. Он начал с того, что земли никогда не были ничьими, они всегда принадлежали кому нибудь. Тот, кто хочет их захватить, непременно столкнется с владельцем. Поэтому следует идти на риск, на войну. И вот эти земли перед Бруно Месмером. Миллионы гектаров, насколько хватает глаз. Их видел персидский царь Дарий, в этих степях пас свои табуны монгольский хан перед прыжком в Европу, и вот теперь здесь он, Бруно Месмер, бедный берлинский архитектор, который после создания проекта олимпийской деревни жил почти без заказов. Теперь он мог наблюдать недавних владельцев этих земель, неторопливых, по славянски степенных. Они молотили цепами на токах и в ригах, провеивали зерно на едва ощутимом ветерке, брали воду из своих колодцев с помощью деревянных журавлей, порою таких скрипучих, что Месмер поневоле подымал глаза к небу в надежде увидеть там журавлиную стаю. Они все делали непоспешно, а, верно, так, как привыкли делать всегда, словно впереди была целая вечность. Утром и вечером топили печи, и тогда сотни труб на буграх оживали в едином порыве, словно соревнуясь, которая запустит свой дым выше; нередко эти люди устраивали обеды под грушами, любили праздники и, нарядившись в праздничное, неторопливо шествовали друг к другу в гости, не неся ничего с собой, совсем не так, как это принято у немцев; иногда пели печальные песни без единого мужского голоса, а иногда между ними вспыхивали ссоры и эти люди становились сразу как будто другим народом, их медленная речь мигом превращалась в такую стремительную и сливалась в такой цельный поток звуков, точно над Вавилоном летело одно длиннющее слово, безусловно непереводимое ни на какой другой язык, даже на немецкий, который Месмер считал идеальным. Этот словесный поток сопровождался красноречивыми жестами, как правило, одними и теми же у обеих сторон. Обе соседки, оставаясь каждая на своей территории, сперва быстро быстро перебирали руками, ухитряясь выдать в один миг сотни знаменитых вавилонских кукишей, а когда этого им казалось мало, поворачивались друг к дружке задом… Но чаще перебранки утихали где то на середине и редко доходили до этой прекрасной кульминации, которую он наблюдал во время одного из своих лежаний на ковре. Все здесь говорило о том, что эти люди не перестают жить своей обычной жизнью, так, словно эта земля, и сам Вавилон, и небо над ним, застланное их же дымами, как и во все столетия или даже тысячелетия, продолжают принадлежать им, а не какому то там немцу на коврике. Постепенно вавилоняне совсем перестали обращать на него внимание, все были озабочены своими извечными мирскими делами, более того, некоторые вавилонские наглецы преспокойно бегали на задворки и, поворотившись задом к господину гебитсу, впадали в такую глубокую задумчивость, что Месмер за это время успевал испортить несколько листов ватмана. Но едва ли не больше всего досаждала ему одна вавилонская пара. После полудня с почти немецкой пунктуальностью эти двое оставляли свое ветхое жилище и, даже не затворив за собою дверь, чинно следовали извилистыми улочками вниз по Вавилону. Разумеется, это наш„Фабиан с козлом шел к кому нибудь обедать. При этом в его походке было столько спокойствия и независимости, что со стороны могло показаться, будто не голод гонит их от родного дома, а они шествуют по меньшей мере на званый обед. Козел шагал впереди хозяин словно подчеркивая всю вельможность его особы. Возможно, именно так, думал Месмер, шел по древнему Вавилону мудрец с посохом и непременно — с козлом. Правда, этот поблескивал стеклышками очков, каковых не могло быть у древневавилонского мудреца, и Месмер порадовался в душе за свой народ, которому принадлежит это гуманнейшее изобретение на земле — очки. Как бы там ни было, а эта шествующая пара заинтриговала Месмера, и он приказал солдатам из охраны привести этих двоих к нему.
Фабиан как раз обедал у Скоромных, после борща принялся уже было за вареники с белой сливой, когда два солдата с тесаками на поясах стали на пороге, нарушив эту славную трапезу. Они объяснили ему жестами, что герр гебитскомиссар просит его с козлом подняться к ветрякам. Фабиан принял это как должное, словно уже давно ждал такого приглашения, а придя, сдержанно поклонился господину гебитсу, который про должал возлежать на коврике. «Генрих!»— позвал Месмер. Из ветряка Раденьких приковылял на деревяшке Генрих Шварц, глинский австриец, до войны — начальник районного похоронного бюро, тот, кто лишил было Фабиана клиентуры и обрек вавилонского гробовщика на полуголодное существование. Сейчас он был переводчиком и отсыпался на мельнице, пока Месмер изучал этот загадочный народ.
